Смерть Красной Шапочки. Кирилл Чичагин

немой.

      Второй удар Гертруды оказался много изощрённее – неведомо каким способом она сумела нашептать канцлеру о том, кто истинный отец его дочери Анны. Узнав правду об измене любимой и обожаемой супруги, об её подлинных чувствах и о том обмане, коему был он так низко подвергнут, и без того старый канцлер состарился сразу ещё лет на десять. Его честь была расколота, чувства втоптаны в грязь, а достоинство уничтожено. Держать шпагу в руках и целиться из пистолета он уже не мог – всё равно ничего бы не вышло, так что ни о какой дуэли с бароном фон Глокнером речи тоже не было. Не в силах коротать остаток жизни в таких мучениях, дождливой апрельской ночью канцлер пустил пулю себе в сердце.

      Никто не мог объяснить, отчего старик так скоропалительно и главное неожиданно покончил с собою. После похорон Гизелла, разумеется, обо всём догадавшаяся, облеклась в траур и, наступив на горло своим неугасавшим чувствам к Фридриху, покинула двор и удалилась вместе с маленькой Анной в загородное поместье покойного супруга, прихватив с собою из прислуги лишь кухарку, лакея да конюха. Она понимала, что сама виновна в смерти этого почти святого человека, каковым почитала канцлера. И перенести свершившееся ей могло помочь лишь одиночество.

      Фридрих был жутко подавлен, ибо теперь утратил возможность видеть свою любимую. «Как безжалостна и изощрённа месть Гертруды!», думал он, «в ней нет ничего человеческого, даром что – ведьма!». Однако впереди его ждал последний, третий и самый страшный удар.

      Был он вполне предсказуем, ибо Гертруде надлежало исполнить главный завет проклятия Хюльдр – раскрыть тайну сестре. И в скором времени она свершила и этот шаг. В тот день, когда Гудруне была открыта правда, он вопила, будто свинья, которую собираются резать, била посуду, срывала портьеры с окон, драла на себе одежду и, выбившись наконец из сил, рухнула на паркет без сознания. А наутро она проснулась уже совершенно другим человеком – сморщенной старухой со скрипучим голосом, но сохранившей, однако, осанку и фигуру всё ещё молодой женщины. И отныне Фридрих ежедневно был обречён слушать её ворчание и упрёки, мириться с её недовольством и терпеть те оскорбления и проклятия, что посылала она ему по несколько раз на дню.

      Вскоре Гудруна объявила ему, что Аделина больше не мила ей и что собственной дочерью она эту умалишённую видеть не желает. «Всё, что было у нас с тобою до этой потаскухи», шипела она, «можно считать ложью и большой ошибкой! Я желаю поскорее забыть то счастливое время и отрекаюсь от него! Если хочешь, сам нянчись с этой дурочкой, я же буду заботиться только о Клориндхен и Фисбхен, моих сладких девочках, что появились на свет уже после этой ублюдочной девчонки Анны!».

      Возражать Фридрих не мог, да и не смел – воевать с Гудруной теперь было совсем невозможно, ибо день ото дня она становилась всё сварливее. Он принял всю заботу об Аделине на себя, однако по ходу времени Гудруна всё более становилась владычицей в его доме, пока, наконец, не прибрала его к рукам полностью. Аделине было отказано в собственной спальне и