Тихий Дон. Том I. Михаил Шолохов

край побивает.

      – Дай взвару, а то я.

      – Запалился, стерьва. Пляши, а то бутылкой!

      Пьяненький дед Гришака обнимал ширококостную спину соседа по лавке, брунжал по-комариному ему в ухо:

      – Какого года присяги?

      Сосед его, каршеватый, вроде дуба-перестарка, старик, гудел, отмахиваясь рукой:

      – Тридцать девятого, сынок.

      – Какого? Ась? – Дед Гришака оттопыривал морщинистую раковину уха.

      – Тридцать девятого, сказано тебе.

      – Чей же будете? Из каких?

      – Вахмистр Баклановского полка Максим Богатырев. Сам рожак с хутора… с хутора Красный Яр.

      – Родствие Мелеховым?

      – Как?

      – Родствие, говорю?

      – Ага, дедом довожусь.

      – Полка-то Баклановского?

      Старик потухшими глазами глядел на деда Гришаку, катая по голым деснам непрожеванный кусок, кивал головой.

      – Значится, в кавказской кампании пребывали?

      – С самим покойничком Баклановым, царство небесное, служил, Кавказ покоряли… В наш полк шел казак редкостный… Брали гвардейского росту, одначе сутулых… – какие длиннорукие и в плечах, тоже – нонешний казак поперек уляжется… Вот, сынок, какие народы были… Их превосходительство, покойник генерал, в ауле Челенджийском с одночась изволили меня плетью…

      – А я в турецкой кампании побывал… Ась? Побывал, да. – Дед Гришака прямил ссохшуюся грудь, вызванивая Георгиями.

      – Заняли мы этот аул на рассвете, а в полдни играет трубач тревогу…

      – Довелось и нам царю белому послужить. Под Рошичем был бой, и наш полк, Двенадцатый Донской казачий, сразился с ихними янычирами…

      – Играет это трубач тревогу… – продолжает баклановец, не слушая деда Гришаку.

      – Янычиры ихние навроде атаманцев. Да-с. – Дед Гришака горячится, сердясь, машет рукой. – Службу при своем царе несут, и на головах у них белые мешки. Ась? Белые мешки на головах.

      – Я и говорю своему полчанину: «Это, Тимоша, отступать будем, тяни ковер со стены, а мы его в торока…»

      – Два Егория имею! Награжден за боевые геройства!.. Турецкого майора живьем заполонил…

      Дед Гришака плачет и стучит сухим кулачком по гулкой и медвежковатой спине деда-баклановца; но тот, макая кусок курятины вместо хрена в вишневый кисель, безжизненно глядит на скатерть, залитую лапшой, шамшит провалившимся ртом:

      – Вот, сынок, на какой грех попутал нечистый… – Глаза деда с мертвой настойчивостью глядят на белые морщины скатерти, словно видит он не скатерть, залитую водкой и лапшой, а снеговые слепящие складки Кавказских гор. – До этого сроду не брал чужого… бывало, займем черкесский аул, в саклях имение, а я не завидую… Чужое сиречь от нечистого… А тут поди ж ты… Влез в глаза ковер… с махрами… Вот, думаю, попона коню будет…

      – Мы этих разных разностев повидали. Тоже бывали в заморских землях. – Дед Гришака пытается заглянуть соседу в глаза, но глубокие глазницы заросли, как буерак бурьяном, седыми клочьями бровей и бороды; не доберется дед Гришака до глаз, кругом одна щетинистая непролазь