Город и псы. Михаил Юрьевич Кравченко

в котором живёт и тогда… – Он на мгновение замялся, но Цунаёси нетерпеливым жестом велел продолжать. – И тогда, – повторил Ёсиясу, – многие его деяния, направленные против жестоких нравов общества, даже самые благородные из них, не находят отклика в сердцах современников, особенно если они, эти деяния, сами основаны на крайней жестокости по способу их воплощения.

      – Что ты имеешь в виду, советник?

      – Только то, мой господин, что мы живём в жестокий век, унаследованный от кровавого прошлого, и одними только наказаниями и страхом сегодня никого не заставишь быть добрым по отношению к другим. Возможно, когда-нибудь люди сами, безо всякого к ним насилия, и без насилия с их стороны, дорастут до понимания Ваших великих идей, но, увы, это произойдёт не скоро. Может быть, для этого понадобятся столетия. – Значит ли это, Ёсиясу, что все мои беды происходят оттого, что ради спасения убогих, сирых и больных я казнил ослушников моих Указов?

      – Отчасти, да, мой господин. Не убивать живое в принципе, – значит не убивать никого. И уж тем более – людей. Так учит Будда. Но есть ещё и другое, наше древнее учение, которому уже много веков поклоняются все японцы. Это Синто. Вы же лучше меня знаете, что на этой земле живы не только мы, люди или другие существа: звери, птицы рыбы и насекомые. Живо вообще всё, даже то, что не кажется живым: земля, растения, камни. Вся природа – это один большой организм, который имеет свою душу и карму. Так почему же, если в нашем теле заболевает один орган, и от этого страдают все остальные, – почему в природе не должно быть также? Когда зло и жестокость наталкиваются на добродетель, навязанную силой, то зло только умножается. От этого происходят все смуты. Поэтому, если сам человек и его дела становятся источником зла, хоть и направлены на благие цели, то природа начинает мстить за нарушение её равновесия. – Советник внезапно умолк и, смиренно потупя взгляд, встал на колени. Такого Сёгуну ещё никто и никогда не говорил.

      – А сейчас я готов принять смерть за свою дерзость, мой господин – сказал он. – Позвольте мне сделать сеппуку.

      Токугава Цунаёси с минуту, молча, смотрел на собеседника слезящимися глазами, после чего зашёлся хриплым, продолжительным кашлем. Его лицо вновь покрыла обильная испарина, а трясущиеся руки стиснули грудную клетку так, словно пытались освободить её от невидимых, давящих пут.

      – Зачем мне твоя смерть, – отдышавшись, произнёс он сиплым голосом. – Ты сказал то, что думаешь, а это большая редкость для нашего круга. К тому же ты сказал правду. Я и сам много думал об этом. Но ты не представляешь, что значит быть властителем, который может ослушаться голоса своей совести и даже перешагнуть через сострадание к ближнему, но, при этом, не может отступиться от своих Указов и дворцовых регламентов. Для него страх потерять авторитет власти зачастую гораздо сильнее любых нравственных норм. Ты думаешь мне не жалко тех сорока семи ронинов из провинции Ако, которые несколько лет назад по моему повелению сделали себе сеппуку. Тогда они спасли честь своего