Зимние дожди. Татьяна Тимирева

работа не радует? – обедали мы с мужем.

      Он бывший повар, готовит сам, и быстро так, а я на подхвате.

      – Нет, не радует, а если я не буду на заводе работать?

      – Будешь, Танюша, будешь. А может, это не работа, а Хрен в сандалиях, виноват? Может, ты к этому Хрену, в сандалиях, бегаешь, а?

      – Какой еще, хрен в сандалиях? – я замолчала, что такое, что со мной…

      – Стой! – схватила я его за рукав

      – Ты чего?

      – Где ты видел, Хрена в сандалиях?

      – Я его не видел, это мамка твоя говорила, что какой – то хрен, ошивался возле твоего дома, к тебе приходил

      – А когда это было?

      – До свадьбы еще. А, мамка твоя с отчимом, с лестницы его спустили.

      Я оделась и выбежала из квартиры. Я бежала к матери. Никто в нашем городе, в сандалиях не ходил, таких, что бы бросились в глаза. Я знаю – это он! Димка стеснялся своего роста и любил, чтобы пальцы торчали. Мы покупали те самые сандалии, это он.

      – Мама, мамочка. Расскажи, кто меня искал до свадьбы, приходил сюда?

      – Никто не приходил

      – А в сандалиях?

      – Это давно, до свадьбы вашей. Ходил один вокруг дома, белобрысый. Я, говорит, с ней в Питере учился.

      – А ты что ответила?

      – Послала его. Зачем он тебе, голодранец то, худой? На улице холод, а он в сандалиях, длинный такой с рюкзаком.

      – Мам, эти сандалии стоят, как твои пять сапог. Он издалека ехал, откуда он знал, что тут одеть?

      – Нечего тут ошиваться, вышла замуж, значит живи с Витей!

      – А я любила его. Любила, понимаешь? – голос мой сорвался, я заплакала.

      – Подумаешь, любила она! Вечно тебе нравится черти что. На кого он похож то? Худой, ноги голяком, ни работает, небось нигде!

      Мать кричала громче, и началась истерика, полетели тарелки, опять досталось шторе тюлевой.

      – Любила она! Ишь ты. Работать не хотят. Я так и знала, как отец, будешь! – мать орала, а я ушла.

      Я шла и ненавидела ее, ненавидела отчима, я вспомнила их. Как они, выставляли, меня, маленькую, на улицу, как свистели частушки под полонез Огинского, который я играла на пианино. А я плакала под этот полонез. Не давали делать уроки.

      Пришла к мужу, он сидел на кухне

      – Я у матери была

      – Про, Хрена, спрашивала?

      – Да

      – И что?

      – Он издалека приезжал, с Калининграда, пару суток ехать. А они – пошлые мрази, мать с Федей

      – Нельзя так про мать. Она тебя обувала, одевала. Моя мать совсем не работала, а я ее люблю. А твоя работает.

      – Значит, если работаешь, то все можно, да?

      – Конечно

      – Пить, гулять, предавать, матом орать на ребенка можно, главное работать?

      – Ну конечно, а как без работы, Тань?

      – Ты старый, Витя.

      – А говорила, разница в возрасте устраивает, я тебя насильно замуж не брал.

      – Ты не по годам старый, по характеру что ли.

      – Уж не знаю, правильно твоя мамка говорила, тебе не угодишь, я работаю, не гуляю, не пью

      – Волшебником.

      – Чего