Петля. Тoм 1. Инга Александровна Могилевская

ко мне.

      – Зачем?

      – Хочу чувствовать, что рядом есть человек. Мне страшно…

      – Я уже не человек, – горько усмехнулась стена, – я чудовище. Сам себя боюсь. Хорошо, что здесь темно, и я не вижу, что со мной сделали, но… Я не осмеливаюсь даже прикоснуться к своему лицу, потому что знаю, в нем уже нет ничего человеческого.

      – Почему? Тебя избили? Покалечили? Что с тобой?

      – Иногда они приходят, чтобы отвести меня туда, и… Я закрываю глаза, чтобы случайно не увидеть где-нибудь свое отражение, – сбивчиво продолжил голос, будто не слыша ее вопросы, – мне все равно, что они со мной делают, и зачем им это нужно. Просто хочу, чтобы все закончилось. Хочу, чтобы это тело поскорее сгнило, исчезло, хочу, чтобы, наконец, заткнулся мой разум…

      – Господи… Да что же они с тобой делают? Тебя пытают?

      – …Потому что разум все время твердит, что я заслужил это… что я заслужил…

      – Да какое же преступление нужно совершить, чтобы заслужить такое?!

      – Тебя за что посадили? – спросил голос, в очередной раз проигнорировав ее вопрос.

      – Не знаю… Меня не должны были садить за решетку. Мне заплатили, чтобы я… ну… – она замялась, не зная, как бы помягче объяснить, – В общем, последняя воля приговоренного к смертной казни – он пожелал женщину. Вот меня и привели.

      – А, значит ты из этих… – разочарованно проныла стена, – И что? Скольких ты тут уже обрекла гнить заживо?

      – Что?

      – Не делай вид, что не понимаешь… Все началось после того, как ко мне в камеру тоже прислали одну такую ночную фею. Я даже не понимал, что все происходило на самом деле. Думал, приснилось. А потом начала развиваться болезнь…

      – Я ничем не больна. Меня и здесь проверили, прежде чем пускать… Какую-то прививку еще поставили – до сих пор жжется.

      – Дурочка… Бедная наивная дурочка, – прошептала стена уже мягко и ласково, и она почувствовала, как влажные костлявые пальцы обхватывают ее ладонь.

      – Эй, не трогай меня, раз ты болен! – вскрикнула заключенная, и попыталась вырваться, – Ты же сам меня сейчас заразишь!

      Он неохотно выпустил ее, а потом, словно обидевшись, отполз подальше и долго не отзывался.

      Наверное, ей стоило попросить прощения… Что она, в самом деле? Какая ерунда… А если он больше не захочет разговаривать? Она не вынесет тишины. Тишина – слишком страшна в подобном месте. Она обладает голосом самых мучительных и кошмарных мыслей, она предрекает самые изощренные страдания, она пытает безответными вопросами и неизвестностью. Нужно говорить, нужно кричать, нужно выть – нужно рвать в клочья эту невыносимую тишину… Нужно извиниться перед ним. Пусть только не молчит.

      – Послушай, я…

      – Не волнуйся, – перебил он, – эта болезнь не передается простым прикосновением. Все сложнее…

      – Ладно, не будем об этом. Не думай о болезни. Я тебя не вижу, только слышу твой голос, и представляю красивого юношу. Таким ты и будешь для меня, хорошо? Как все-таки тебя зовут.

      – 457, – голос чуть дрогнул, когда он произносил свой номер.

      – Это не