Вечный эскорт. Саша Кругосветов

амулеты не охраняют вовсе, а, наоборот, приносят несчастья? Да что же это такое? Ну пожалуйста… Да попросите же вы его прекратить это безобразие, это непристойно, на это просто невозможно смотреть.

      – Чего это ты заметалась? – ответила карлица нарочито скучным голосом. Лицо ее было спокойно, сама между тем как натянутая струна: ходуном ходили пухлые ножонки, руки перебирали то жирные кудельки волос, то сморщенные лаймы на шляпе. – Он не кусается!

      – Послушайте вы, наинская вдова, или как вас там, пусть он перестанет, меня сейчас вытошнит.

      – Вот как ты заговорила. А еще образованная. Возьми сама ему и скажи, я-то что могу сделать? – Наинская вдова подняла плечи. – Денежки-то у тебя. Купи. Он и просит-то пятьдесят сантимов. Разве любовь купишь где за такую малость? Нет денег, говоришь? А что в Париже делать будешь без денег, милая?

      Женщина испустила театральный вздох, смиренно прикрыла веки. Немой внезапно успокоился, его рука подползла к руке карлицы и пожала ее.

      Викторин вскочила и вылетела из вагона на площадку. Ее сжал ледяной ночной холод – ужас, околеть можно. Хорошо, что есть шарф, закутала им шею и голову.

      Она никогда прежде не бывала в этих местах, но все казалось ей странно знакомым. Будто она это когда-то уже видела.

      Совсем не похоже на Францию, одни ели и сосны. Ели стоят сплошными отвесными стенами вдоль широкой аллеи железной дороги. В свете от окон вагонов видна трава, почему она совсем свежая, зеленая? В августе трава бывает обычно желтой, высохшей, обожженной солнцем. А здесь такая тонкая, длинная, мягкая, будто шелковая. Она что-то такое читала. А звезды, какие большие! Огромные, мерцающие, совсем чужие, и причудливые, как в калейдоскопе, узоры. Ну да, это готические рисунки, будто резьба на стенах соборов. Что за звуки диковинные, чей это шепот, кто это говорит, почему язык ей незнаком?

      Из памяти сами собой выплывали странные слова: «Мэтр Захариус был знаменитым мастером часовых дел, а его часы высоко ценились во многих странах. Женевские часовые мастера злословили, что он продал душу дьяволу, а мастер утверждал, что если Бог создал вечность, то он создал время. А потом с ним приключилось странное событие. Все часы, сделанные им, пришли в полное расстройство. А его здоровье стало таять прямо на глазах, словно они были соединены незримой нитью…»[23] Откуда выскочили эти странные слова и что они означали? Викторин скорчилась от напряжения, все это становилось невыносимым.

      Наверху, в сине-фиолетовом небе, мерцали, будто ненастоящие, звезды – гасли и вновь разгорались. Замороженный дым длинными кусками ваты плыл над поездом. Керосиновая лампа на площадке подсвечивала все желтым неровным светом, а тени получались почему-то красноватыми. Поскорей бы уже вернулись тетушки.

      Холод обручем стягивал голову, хотелось вернуться в вагонное тепло, уснуть и забыть об этом наваждении. Но нет, сейчас это никак невозможно. И не надо притворяться, что она не понимает, что все-таки происходит. «Мы сейчас в поезде. Едем в Париж. Завтра,

23

Ж. Верн, «Мастер Захариус».