Зулейха открывает глаза. Гузель Яхина

ставит на краешек стола серебряный поднос с маленькой фарфоровой чашкой.

      – Пожалуйста, попросите рабочих начать свой бедлам попозже, – Вольф Карлович просительно улыбается, стоя у пальмы. – Хочу поработать в тишине.

      Груня молча кивает высокой прической из толстых, корабельными канатами перевитых кос.

      – И когда же… – Вольф Карлович заботливо перебирает гладкие прохладные листья, – …когда же закончится этот бесконечный ремонт?

      – Скоро, – произносит Груня низким голосом, направляясь к выходу. – Недолго ждать осталось.

      – И еще. Груня…

      Та останавливается у двери, оборачивается.

      – Вы не вспомните: когда я последний раз оперировал? Как-то вылетело из головы…

      Груня собирает в складки низкий лоб.

      – Вам зачем?

      Вольф Карлович жмется под ее грозным взглядом.

      – Чувствую себя неуютно, когда не могу вспомнить такой простой факт своей биографии.

      – Пойду вспоминать, – Груня решительно кивает, словно бодает воздух перед собой, и выходит.

      Через приоткрывшуюся дверь в комнату доносятся бряцание посуды, возбужденные женские голоса и детский плач.

      – Я же просил тишины! – Вольф Карлович мученически прикладывает ладонь ко лбу.

      Груня идет на кухню за завтраком для себя и Степана.

      Три огромных окна без штор. Веревки с бельем разделяют пространство на два неровных треугольника. Шесть столов – хороводом, по стенкам. Шесть керосинок – на столах. Шесть пузатых комодов. Вообще-то комнат в квартире семь, но у Вольфа Карловича нет своего стола. Ну и керосинки, значит, тоже нет.

      Завидев Груню, что-то горячо обсуждавшие женщины притихают, разбредаются по своим углам. Становится отчетливо слышно, как у кого-то на сковороде шкворчит яичница. Груня берется рукой за бельевую веревку и сдвигает по ней тщательно развешанные простыни, сминает их в гармошку.

      – Говорила: мою половину не занимать, – произносит в потолок.

      – Так у тебя ж сегодня нет стирки, – одна из женщин упирает в бока руки с закатанными рукавами.

      Груня молча развязывает на поясе тряпичный фартук и вешает его на освобожденную веревку: теперь есть! Потом отпирает буфет, достает хлеб, вновь запирает на ключ. Снимает со своей керосинки кастрюлю с кашей и идет к выходу. Женщины провожают ее глазами. Клокочет вода в тазу с кипящим бельем. Шипит, убегая, молоко.

      В коридоре темно: газовые рожки не работают уже лет десять. Шкафы и сундуки перегородили некогда широкий коридор – не пройти. Вот она, коммунальная жизнь: темнота, теснота и запах жареного лука. То ли дело раньше…

      Груня толкает могучим задом дверь и входит к себе.

      – Что так долго? – Степан за столом в одной майке ковыряется отверткой в большом амбарном замке. Его руки – в блестящих черных пятнах масла.

      – Он хочет вспомнить, когда последний раз оперировал. –