Новый Тёркин. Светлой памяти Александра Трифоновича Твардовского. Игнатий Ивановский

системе Ridero

      Яма

      На потрепанной «восьмерке»,

      Бездорожьем вдоволь сыт,

      День за днем Василий Теркин

      По проселкам колесит.

      Нет, не тот герой поэмы,

      Свойский парень, общий друг,

      Чью сноровку помним все мы.

      То был дед.

      А это – внук.

      Кочевой знаток-механик,

      На ходу ремонт любой.

      Автослесарь и жестяник,

      И шофер, само собой.

      …Если в дальнем трудном рейсе

      Ты с дремотой начал спор,

      На удачу не надейся,

      Отоспись. Глуши мотор.

      Вылез Теркин, хлопнул дверцей.

      Ну и осень! День – на ять.

      Только что-то есть на сердце,

      Что не даст, пожалуй, спать.

      Что-то эти пни и горки

      Смотрят в душу неспроста.

      И внезапно вспомнил Теркин:

      Это ж дедовы места!

      Где-то здесь, в краю холмистом

      Дед Василий воевал,

      И теперь под небом чистым

      Тот же виден перевал.

      Те же самые ложбины,

      И как память горьких лет,

      Всюду ягоды рябины.

      Красный цвет.

      Кровавый цвет.

      А пора меж тем грибная.

      Затаился белый гриб,

      И на бурой шляпке, с края

      Лист узорчатый прилип.

      И тот гриб ища упрямо,

      По листве, как по ковру,

      Теркин шел —

      И рухнул в яму.

      В пропасть.

      В темную дыру.

      И о корень навернулся,

      Так ударясь головой,

      Что едва-едва очнулся,

      Сам не веря, что живой.

      Было ровным и песчаным

      Той глубокой ямы дно.

      Еле-еле светом странным

      Изнутри освещено.

      Чуть горит костёр бессонный,

      И вокруг него сидят

      Молча, с думой затаенной,

      Старшина и пять солдат.

      Разглядел не сразу Теркин,

      В полутьме, почти впотьмах,

      Рваный след на гимнастерке,

      Пятна крови на бинтах.

      Что за случай небывалый?

      И народ тут, видно, строг.

      На пришельца, – мол, не балуй, —

      Покосились, и молчок.

      Теркин к ним – без лишней прыти

      Среди мертвой тишины:

      – И давно вы тут сидите? —

      А ему в ответ:

      – С войны. —

      Оглядев народ небритый,

      Хочет Теркин прояснить:

      – Как же так?

      – А мы убиты.

      Не идут похоронить. —

      Вздрогнул Теркин. Острой болью

      Резануло аж до слез, —

      Как сыпнуть на рану солью

      Или голым на мороз.

      …Кто из нас в трудах-заботах

      Не таит в себе вину,

      Что лежат в лесах, в болотах

      Те, кто спас, сберег страну,

      Что бурьян им служит ложем

      И под солнцем, и во мгле,

      Что полвека мы не можем

      Тех солдат предать земле…

      В яме брошенной – ни звука.

      Уши ломит тишина.

      Тут на всех одна лишь мука:

      Чем окончилась война?

      Неотступна, вроде бреда,

      Та, военная страда.

      Старшина спросил:

      – Победа?

      И ответил Теркин:

      – Да.

      Сразу стены стали шире,

      Больше света стало вдруг:

      Наконец-то весть о мире

      Услыхал солдатский круг.

      Трудно, скорбно, безотрадно,

      Но замкнулся счет потерь.

      Старшина свое: – Ну, ладно.

      То война. А как теперь? —

      И поскольку дали слово,

      Должен Теркин отвечать.

      И ответил:

      – Всё по новой. —

      И не смог уже молчать.

      – Прошлый век забыли прочно.

      Рынок. Мутная вода.

      И мутят ее нарочно,

      Чтобы