Две твердыни. Джон Роналд Руэл Толкин

да, ну да, вроде как там, только гораздо хуже, чернее. Оно конечно, Великая Тьма и там, на севере, обрушилась, и там у вас тоже дурной памяти хватает. Только у нас кое-где Тьма изначально как лежала, так и лежит, а деревья-то иной раз постарше меня. Ну, мы, конечно, делаем, что можем. Отгоняем чужаков, не подпускаем кого не надо, учим и умудряем, выхаживаем и ухаживаем.

      Мы, онты, издревле назначены древопасами. Теперь нас маловато осталось. Говорят, пастух и овца преподобны с лица, но и это вовсе не сразу, а жизнь им отмерена короткая. Зато онты с деревьями – живое подобие друг друга: века они обвыкают рядом. Ведь онты, они вроде эльфов: сами себе не слишком-то и любопытны, не то что люди, и уж куда лучше людей умеют вникать в чужие дела. И однако же люди нам, может, и больше сродни: мы, как бы сказать, переменчивей эльфов, видим снаружи, не только изнутри. Вообще-то что эльфы, что люди нам не чета: онты тверже ходят и дальше смотрят.

      Кое-кто из моей близкой родни совсем уж одеревенел, им хоть в ухо труби, а сами только шепотом и разговаривают. Но есть и деревья, которые разогнулись, и с ними у нас идет разговор. Разговор, конечно, эльфы завели: они, бывало, будили деревья, учили их своему языку и учились по-ихнему. Древние эльфы, они были такие, им лишь бы разговоры выдумывать – ну со всеми обо всем говорили. А потом пала Великая Тьма, и они уплыли за Море или обрели приют в дальних краях, там сложили свои песни о веках невозвратных. Да, о невозвратных веках. В те давние времена отсюда до Лунных гор тянулся сплошной лес, а это была всего лишь его восточная опушка.

      То-то было времечко! Я распевал и расхаживал день за днем напролет, гулким эхом вторили моему пению лесистые долы. Тогдашний лес походил на Кветлориэн, однако ж был гуще, мощнее, юнее. А какой духовитый был воздух! Я, помню, стоял неделями и надышаться не мог.

      Древень примолк, вышагивая размашисто и бесшумно, потом снова забормотал, бормотание стало напевом, в нем зазвучали слова, и хоббиты наконец расслышали обращенное к ним песнопение:

      У ивняков Тасаринена бродил я весенней порой.

      О пряная свежесть весны, захлестнувшей Нантасарион!

      И было мне хорошо.

      К вязам Оссирианда на лето я уходил.

      О светлый простор Семиречья, о звонкоголосица вод!

      И радостней мне не бывало.

      А осенью я гостил в березняках Нелдорета.

      О Таур-на-Нелдор в осеннем, златобагряном уборе!

      Я не видел прекрасней тебя.

      На взгорьях Дортониона я встречал холода.

      О ветер, о белоснежье, о зимний Ород-на-Тхон!

      И я возвысил голос и восславил творенье.

      А теперь эти древние земли сокрылись на дне морском,

      Остались мне Амбарон, Тауреморне и Аладоломэ,

      Брожу по своим краям и обхожу свой Фангорн,

      Где корни впились глубоко-глубоко,

      Где годы слежались, как груды палой листвы,

      У меня, в Тауреморналомэ.

      Отзвучали медленные слова; Древень шествовал молча, а кругом стояла непроницаемая тишь.

*