Миротворец 45-го калибра (сборник). Майк Гелприн

на сотню лет дольше – за счет написанного за двадцать предыдущих веков.

      Андрей Петрович замолчал, утер рукой вспотевший вдруг лоб.

      – Мне нелегко об этом говорить, – сказал он наконец. – Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!

      – Я сам пришел к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.

      – У вас есть дети?

      – Да, – Максим замялся. – Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в Сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?

      – Да, – сказал Андрей Петрович твердо. – Научу.

      Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.

      – Пастернак, – сказал он торжественно. – «Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела…»

* * *

      – Вы придете завтра, Максим? – стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.

      – Непременно. Только вот… Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, – Максим обвел глазами помещение, – могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счет оплаты. Вас устроит?

      Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.

      – Конечно, Максим, – сказал он. – Спасибо. Жду вас завтра.

* * *

      – Литература – это не только о чем написано, – говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. – Это еще и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.

      Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.

      – Пушкин, – говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.

      «Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».

      Лермонтов «Мцыри».

      Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Высоцкий…

      Максим слушал.

      – Не устали? – спрашивал Андрей Петрович.

      – Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

* * *

      День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на нее времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днем постигал ее и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

      Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.

      Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.

      Восемнадцатый