Не от мира сего. Александр Михайлович Бруссуев

мягкое, типа меча, сделанного кузнецами-слэйвинами. Он согнул полосу в подкову и, досадуя на себя, произнес:

      – Вот зараза, а я додуматься не мог, что можно обратно подкову-то сделать.

      Стефан взял вполне исправное изделие, о том, что оно совсем недавно выглядело несколько иначе, напоминало лишь тепло металла в местах изгибов. Он попробовал вновь разогнуть подкову, но опять потерпел неудачу.

      – Да что за черт! – опечалился он. – Вот уж не думал, что так ослабну за время путешествия.

      – А раньше-то гнул? – поинтересовался отец.

      – Не было у меня таких увлечений, другими делами приходилось заниматься, – махнул рукой не на шутку раздосадованный хунгар. Он положил строптивую железяку на точило, да, видать, резко положил – подкова соскользнула наземь.

      Илейко попытался поднять ее обратно, да как-то неловко у него это вышло. Или точильный круг помешал, или тоже не рассчитал своих сил и больно резко дернулся. Только упал он со своего места. Ну что же – бывает.

      Другой бы встал, отряхнулся и, может быть, пошутил еще о своей промашке, но лив повел себя как-то неестественно: он, вытянувшись на животе, сначала перевернулся на спину, потом сел и ухватился за былое свое седалище. И только после этого вскарабкался обратно, способствуя себе одними лишь руками.

      Его отец, не пытавшийся даже хоть как-то помочь сыну – знал, что тот не любил какой бы то ни было помощи – увидел, как изменилось лицо рыцаря, посмотрел тому в глаза и печально покивал головой, словно соглашаясь с его внезапной догадкой. Но, точно недостаточно было мыслей и предположений, хунгар все-таки произнес вслух:

      – Так ты калека?

      Грубые и корявые слова, сорвавшиеся с его языка, могли и обидеть, и унизить. Все зависело от того, какую окраску выберет в этой неприятной фразе сам Илейко. А в ответ или оскорбится, или, озлобившись, выкажет напоказ свою ущербность, или горько заплачет, требуя жалости. Но лив никак не отреагировал. Он поправил свой точильный круг, улыбнулся и Стефану, и отцу:

      – Я тахкодай (точильщик, тахко – точило на ливвиковском, примечание автора). Буду этим зарабатывать. Вторую подкову попозже справлю.

      – С рождения с сыном так, – сказал отец. – Старший он у нас. Остальные, младшие, могут бегать, а он – нет. Никто вылечить не взялся. Ни бабки, ни целители. Говорят, кара божья. А я вот спрашиваю: как мог Бог на него прогневаться? Заранее, что ли, за будущие проступки?

      – Так не бывает, – почему-то ответил Стефан. Он никогда не задумывался о наказаниях, кроме, как от властей, поэтому далее произнес не совсем уместные, но, тем не менее, отражающие суть фразы. Их ему когда-то сказал мудрый паломник. – Человека надо наказывать по установленным законам для того, чтобы предотвратить преступления, а не из-за ненависти к преступнику. Важно то, чтобы наказание было неизбежным, чем то, чтоб оно было суровым (вообще-то, это слова философа 19 века Бентама, примечание автора).

      – Ты бы это судьям сказал, – усмехнулся отец. – Сказывали нам, что проклятье это. За содеянное дедом.

      Проклятье