Не от мира сего. Александр Михайлович Бруссуев

только пожимал плечами. Спорить не хотелось, да и не понял бы его нежелательный собеседник. Как объяснить, что работал он не за плату, во всяком случае – писал свои работы, а так ему хотелось. Душа к этому лежала. Не втолковать, как ни пытайся, потому что словами такое выразить, конечно, можно, но, наверно, нельзя. Та же исповедь получится, а за нее ныне платить полагается.

      Но на этих разговорах дело не ограничилось. Ну, невзлюбил иконописца поп. Какой-то нехорошей ненавистью воспылал. Словно тот представлял для него угрозу. Наушничал своим старшим товарищам, старосту донимал. А чего хотел – непонятно. Не хотел одного – чтобы лив-иконописец находился где-то поблизости, в Каратаеве.

      Дурное дело нехитрое – отыскались пособники из стражников, готовые содействовать. За деньгу малую, или по причине своего равнодушия – пес их разберет. Почуяв достаточную поддержку, поп вызверился окончательно. «Пора», – сказал он сам себе и покашлял за спиной у иконописца.

      Тот ловкими мазками кисти наносил сложную вязь знаков и символов, обрамляющих пространство алтаря. Лив был предельно сосредоточен, поэтому не сразу обратил внимание на нетерпеливый кашель позади себя.

      – Ну? – недовольно спросил он, откладывая кисть.

      – Мажешь? – поинтересовался поп.

      Иконописец только вздохнул. Он, конечно, прекрасно осознавал всю «теплоту» отношений, возникшую между представителем церкви и им самим. Однако кроме досады ничего не ощущал. Ну и что, что поп щеки дует и рубит деньги за все: причастие, крещение, отпевание и прочие церемонии? Он от этого ближе к Богу становится? Поэтому лив никакого трепета к слуге Господа не чувствовал. Вот только не хотелось «лаяться», как это принято у слэйвинов. И спорить не хотелось. Спор не рождает истину, как какой-то умник пытался представить. Спор рождает склоку.

      – Гуще мажь, сын мой, – не дождавшись ответа, проговорил поп.

      – Не отец ты мне, не приказывай, – еле слышным голосом произнес лив.

      Однако его все услышали. Даже те подмастерья из людиков, что наносили фон где-то в углу. Народ стал переглядываться.

      – Спокойно, спокойно, дети мои, – зычным, хорошо поставленным голосом провозгласил поп. Даже эхо отразилось о купола и разбилось где-то о строительные леса. – Нарекаю сего раба Гущиным.

      – Я не раб, – твердо ответил лив и сжал на долю мига кулаки. Так же быстро успокоившись, он добавил. – Я не Гущин.

      – Готов исповедаться?

      – Не очень, – сказал иконописец и принялся чистить кисти.

      Попу было вообще-то все равно, решится на исповедь строптивый художник или нет. У входа в храм паслись трое стражников, практически безоружных, если не считать топоров и ножей-скрамасаксов у каждого. Надо было всего лишь выманить лива на улицу и в присутствии хмурых стражников потребовать, чтоб тот шел на все четыре стороны подобру-поздорову.

      – Э, – проговорил поп. – Исповедь – святое таинство. Первый человек, попавший в рай, был разбойником. Распятый на кресте, он