Москва Сталинская. Лион Фейхтвангер

(?) и со дня на день слабеет.

      – Это очень мучительно?

      – Нет, совсем не мучительно. Но я начинаю вступать на нисходящую кривую. (Это в восемьдесят четыре года-то!)

      Работает он, между прочим, не меньше и не хуже, чем прежде. Взгляд его приобрел какую-то мягкость, приветливость, чего за ним я, помнится, никогда не знавал. Если бы я мог поговорить с ним, высказать свое преклонение, свою привязанность!..

      Как трудно, однако, добиться, чтобы он тебя услышал. Я говорю не столько о физической глухоте, сколько о его инстинктивной нелюдимости, необщительности, на которую натыкаются все обращенные к нему слова и которая с ранней юности отпугивала всех, самым лучшим образом к нему расположенных. Вот он решил немного потолковать со мной; я уговариваю его сделать рентгеновский снимок.

      – Ты пишешь насчет своего деда совсем неверные вещи. Неправда, что он умер, ни разу не посоветовавшись с доктором. Он их, напротив, гибель перевидал, а под конец жизни, по совету кузена Паскаля, связался с магнетизером – тот усыплял его.

      Все, что я говорил о моем деде, рассказано мне теткою. Спешу, однако, исправить неточность, а в портрет его в «Аще зерно не умрет» постараюсь внести изменения.

      16 января

      Снова навестил дядю; он очень опустился с тех пор, как мы не видались. На мой взгляд, он весь как-то съежился от лихорадки. Но дух его по-прежнему неподатлив. Пока он пьет оранжад (твердая пища ему запрещена), я подыскиваю, что бы ему сказать поприятней, скорей – прокричать – слышит он все хуже и хуже.

      – Его, бывало, недурно делали в Юзесе.

      – Что недурно делали?

      – Лимонад.

      – Где?

      – В Юзесе.

      – Кто это тебе сказал?

      – Да никто, я сам помню…

      – Так почем ты знаешь?

      – Да я сам его пивал…

      – Ты, что же, выходит, опять ездил в Юзес?

      – Нет, я, помню, пил его мальчишкой.

      – Тогда не делали лимонада.

      – Да нет же, делали: я отлично помню. Лимонад с рисом.

      – Почему с рисом?

      – Чтобы отбить у лимона горечь. Варили рис и кипятком обливали нарезанный кусочками лимон.

      – Так делали только при расстройстве желудка. Ты не болел в Юзесе. Зачем бы его стали для тебя делать?

      – Как бы то ни было, я его пил, и с большим удовольствием…

      … В конце концов дядя Шарль соглашается, что, точно, лимонад был недурен.

      Пусть не увидят в подобном упрямстве действия возраста: таким я его знал всегда.

      Этот обрывок разговора не более как пример, каковы почти все мои беседы с дядей, и как до крайности трудно заставить его тебя выслушать. Он ни разу в жизни не болел, и это обстоятельство, думается мне, усиливает его непроницаемость. Всегда ровный, последовательный, верный себе, он не мог понять человека постороннего иначе как мыслью, и в нем понимал только мысли. Способный к эмоциям, самым высоким и живым, но общего порядка, он уделял как нельзя меньше забот частному, тому, что обособляет