Перпендикулярный мир (сборник). Кир Булычев

на месте преступления, Ложкин потупился, встал, как нашкодивший первоклассник, и сказал:

      – Вы, Василий Парфенович, не терпите лести и подхалимства.

      – И заруби себе это на носу. Народ будет решать, как назвать наш проспект. Народ, а не ты, Ложкин.

      – Ну, это вы не правы! – вдруг взвился Малюжкин. – Ложкин – представитель народа. Лучшей его части, ветеран труда.

      – Ладно, ладно, без прений, – смилостивился Пупыкин. – Садись, ветеран, чтобы больше с такими предложениями не лез.

      Оболенский дождался паузы и обернулся к перспективе.

      Через весь город, как стало ясно Удалову, протянется широкая магистраль. Шириной в полкилометра. По обе стороны ее возвысятся различные, но чем-то схожие здания. Каждое здание опирается на множество колонн, над каждым рядом колонн – портики с одинаковыми фигурами. На крышах зданий также стоят статуи. Все здания при этом украшены финтифлюшками и похожи на торты, сделанные к юбилею древнегреческой церкви.

      «Как же пройдет у них эта магистраль? – лихорадочно старался представить Удалов. – Видно, от всего центра ничего не останется».

      Конечно же – вот она, центральная площадь, вот он, выросший вдесятеро, напоминающий одновременно египетскую пирамиду и китайскую пагоду Гордом. Вот она – десятиэтажная статуя в центре. Уже с головой, с портфелем. Статуя самого Пупыкина!

      Удалов говорил себе: «Только не смеяться! Только не улыбаться. Все это меня не касается, а засмеюсь – накажут двойника».

      – Мы с вами шествуем, – донесся до обалдевшего Удалова голос архитектора Оболенского, – мимо городского театра. Здание его, прекрасное, выдержанное в стиле гуслярского социалистического ампир-барокко, встанет на месте устаревшей развалюхи, которая была построена космополитически настроенными купцами.

      «Молчи, Корнелий, – повторял про себя Удалов, – молчи, крепись».

      Но язык его предал.

      Язык сам по себе сказал:

      – В старом театре лучшая в мире акустика. Сюда симфонические оркестры приезжают.

      Оболенский поперхнулся.

      – Вы что хотите сказать, Корнелий Иванович, – мягко спросил он, – наш новый театр хуже старого?

      Что здесь поднялось! Как все накинулись на Удалова! Он оказался ретроградом, отсталым элементом и уж конечно чьим-то наймитом. Слово «наймит» носилось по воздуху и било наотмашь Удалова.

      Но язык Удалова – о враг его! – не выдержал снова и, выискав паузу в хоре осуждения, крикнул:

      – Это бред, а не проект!

      – Что? Он ставит под сомнение мою компетентность?

      Оболенский так растерялся, что обернулся за поддержкой к Пупыкину. А Пупыкин молча покручивал ус, ждал, хотел, видно, чтобы Удалов окончательно высказался.

      – Меньше по чужим женам бегать надо! – крикнул неуправляемый Удалов. – Лучше бы архитектуре учился!

      Тут и у Оболенского нервы не выдержали.

      В наступившей роковой тишине он закричал в ответ:

      – Она меня любит! У нас любовь! Ты ее недостоин!

      – Поговорили? –