Полымя. Сергей Борисов

сказано, они ничего не услышат, не просветлеют умом и сердцем, а закроют окна и лягут в постель, спрячутся под одеялом. И душа их будет спокойна – выхолощенная, сморщенная до кулька, в котором если и сохранились какие-то крохи, то столь жалкие, что их лучше не являть белому свету.

      Где-то так. Высоколобо, надменно… С многоточием. Ну и хватит, пошутили – и будет. В огонь!

      Комкая бумагу, а потом, глядя, как она обращается в ничто, ибо ничтожны словеса, начертанные на ней, Олег испытывал чувство, в котором было поровну удовлетворения – вот какой я объективный, и горечи – той, которая возникает, когда печалятся о безвозвратно ушедшем времени. В общем, коктейль: смешали не взбалтывая.

      Давно надо было это сделать – проредить. А он хранил, будто невесть какую ценность. Также свои вырезки хранил отец – не выбросил, а стянул папки потуже завязками и убрал на антресоли. Как немых свидетелей прошлого, избавиться от которых – все равно что утратить часть себя.

      -–

      Первым порывом, когда он обнаружил отцовские захоронки, было свалить их в большие черные мешки – так он поступил с носильными вещами. Эти мешки Олег прихватил с кладбища, уже тогда зная, что понадобятся. Можно было бы и купить, невелика цена и совсем не редкость, но тут они раздавались бесплатно, а коли так, отчего не взять? Прибиравшиеся на могилах наследники и потомки доверху набивали мешки палой листвой – кладбище было старым, укрытым деревьями, – а он запихивал в них носки и трусы, майки, рубашки, шляпы, ботинки, костюмы, куртки, жилеты, драповое пальто.

      На это пальто долго и оценивающе смотрела мать, когда заехала на квартиру бывшего мужа – на разборки, не в нынешнем, когда выясняют отношения, а в прежнем понимании слова. Вроде бы даже потянулась, но рука опустилась, повисла плетью. Мать не взяла ничего, кроме нескольких фотографий. Уже в дверях сказала: «Владей», – и застучала каблуками по лестнице. Отец жил на пятом этаже «хрущевки», так что ходу отсюда было только вниз.

      Пальто Олег затолкал в отдельный мешок. Всего их набралось шесть – с годами люди обрастают вещами, потому что им все труднее от них избавляться. Олегу до этой стадии, хотелось верить, было еще далеко, и ставшие ненужными шмотки – чуть порванные или испачканные, но пригодные к носке, да просто разонравившиеся, – он выносил к мусорным контейнерам во дворе. Там, что надевается, вешал на ограду, во что обуваются, ставил подле нее. Через пару часов вещи исчезали, и он ни разу не видел, кто их уносит. Копавшихся в баках наблюдал часто, а вот чтобы кто проявлял интерес к развешанному на ограде или обуви, не доводилось ни разу. Но вещи исчезали, и не было в том никакой мистики, а значило только одно: кому-то они были нужны – по болезни крохоборчества или по крайней бедности.

      Поступить так же с отцовским гардеробом было разумно, но абсолютно невозможно. Почему, Олег не смог бы объяснить, но было бы в этом что-то неправильное. И вообще, каково это – увидеть пальто отца на забулдыге, сшибающем у станции метро мелочь на опохмел? Нет уж.

      Он сделал иначе – из романтических, идеалистических,