Ты где?. Ольга Кучкина

сокрушаясь: хиляк, только бы книжки читать, пропадет, сопленыш. Считалось, что мальчик в слабую здоровьем мать и потому подлежит лишениям. Теперь открывалась возможность, не канюча и не приставая к взрослым, разрешить себе наслаждение, известное всем ребятам в городе, кроме него, тем более лето, жара, в жару горла не простужаются.

      Он стал складывать в уме, сколько порций купит, делил, путался, снова делил и складывал, получалась огромная цифра, от которой его горло заранее холодило: четырнадцать с хвостиком! Если пополам с Глей, то по семь порций. Нет, семь Гле – много. А сколько не много? Шесть? Пять? Четыре? Если Гле четыре, ему достанется десять. Он ведь не обязан говорить Гле, сколько у него денег. Это его добрая воля, а не обязанность. А может, так: девять и пять? При любом раскладе соотношение выходило в его пользу. Что себе меньше, а Гле больше – такая невероятность и не закрадывалась в его голову.

      Ничего не решив, он отправился на третий на этой неделе Майор Вихрь без Гли, купив себе возле кинотеатра первую порцию мороженого и жадно ее прикончив. Голодный больше склонен к тому, чтобы отнять или, по меньшей мере, не делиться; сытость делает людей щедрыми. Пропустив со всеми счетами-расчетами начало сеанса, Перепел не стал ломиться в запертые двери, а двинулся высвистеть Глю из его окошка в полуподвальном этаже, чтобы позвать с собой прикупить еще две порции мороженого, одну себе, вторую Гле, пока помалкивая об остальных возможностях. Гля в окне не показывался. Взамен показалась его родительница, она хмуро поведала, что Гена, Гляделкина звали Геной, поехал на вокзал встречать мать Гляделкинской матери, а Гляделкину бабку, которая приезжает из деревни дневным, значит дома будут часа через полтора, тогда и приходи. Перепела посетило дурацкое предположение, что она знает про мороженое, потому и разговаривает с ним хмуро. Но может, она в курсе его издевок и проделок, что означало, что Гля ей жаловался, а кто жалуется, тот недостоин никаких волшебных даров. Настроение испортилось. Что-то внутри по-прежнему и даже еще хуже цепляло, а что, непонятно. Как будто ничего не стряслось, а пусть и стряслось, никто ведь ничего не узнал и не увидел, неузнанное не отвязывалось, возбужденное и приятное путалось с таким же возбужденным и неприятным.

      Некая отчаянная задумчивость овладела им, заплетающейся мальчиковой походкой он брел, не зная куда, сопровождаемый цветущими зарослями городского бурьяна, прямо указывавшего на сельскую местность как родословную советской урбанистики, скудной растительностью тянулись к нему смиренные палисадники, колючая акация, от какой не уберечься, царапала голые коленки. Ноги сами собой привели его к родному дому, он очнулся лишь у родного парадного. Ключ от двери в квартиру у него имелся, но отчего-то он не стал доставать его и вставлять в замочную скважину, а позвонил в дверной звонок. Отец, помимо огорода и домашней живности, тратил частный