Операция «Гадюка». Кир Булычев

дивизий и особых отрядов... А эти заговорщики упрятали его в подземелье; может быть, его сейчас ищут друзья, врываются в тюрьмы и лагеря. А его нигде нет. Нигде нет – время уходит, в любой момент маршала могут расстрелять. Вы знаете, что я маршал? Что я – старший по званию? Нет, говорит Жуков. А он рад его растерзать – ведь попался голубчик на грабеже, где твои вагоны с награбленным добром? Нет, говорит Жуков, твой чин липовый. Ты никогда не был близко от фронта. Это неправда, потому что ценность маршала определяется пользой Родине. И еще неизвестно, победили бы вы, военные, если бы мы не очистили страну от всякой нечисти, перед тем как вступить в войну.

      «Ну почему мои мысли убегают в сторону? Я должен сосредоточиться! Сейчас от моего слова может зависеть моя жизнь. Пока я не расстрелян, я жив...»

      Одна из дверей сбоку открылась.

      За ней небольшой тамбур, где стоит лейтенант.

      Нет, это не расстрельная. Нет.

      Москаленко и другой генерал остаются снаружи, в коридоре.

      Офицер открывает внутреннюю дверь.

      Дверь сзади захлопывается.

      В комнате, чуть побольше его камеры, стоит стол, точно как у следователя, конторский стол с двумя ящиками.

      За столом мирно сидит Никита.

      В пиджаке и белой сорочке, но без галстука.

      Хрущев кивает.

      Берию охватывает слепая радость – тибетские мудрецы врать не будут. Никогда новый главарь государства не будет вызывать к себе смертника только для того, чтобы пожелать ему счастливого пути.

      – Ну как? – задает вопрос Хрущев. – Имеются жалобы?

      «Глупее ничего не придумаешь. Спрашивать о жалобах у приговоренного к смерти. Но может, это сигнал? Может, дорогие союзнички передрались между собой? А я понадобился?»

      – Я протестую, – сказал Лаврентий Павлович. – Ты не представляешь, в каком положении я нахожусь! Мне даже не дают бумаги, чтобы написать жалобу.

      – Тебя били? – спросил Никита.

      – Почему меня должны бить?

      Эта комната была также освещена лампочкой в решетке под потолком. От этого на лысине Хрущева искорками перемещались отражения лампы.

      – Вот видишь, – сказал Хрущев. – А при тебе происходили нарушения законности.

      – Все дело против меня – это сплошное нарушение социалистической законности. И если мне дадут возможность выступить на ЦК...

      – Тебе не дадут такой возможности, – сказал Никита.

      И этим словно с размаху ударил по вспыхнувшей надежде. Берия так и застыл с полуоткрытым ртом.

      Только через минуту, или чуть поменьше минуты, он произнес:

      – Тогда зачем вызывал меня?

      Он хотел сказать – пригласил, но испуганные губы не сказали этого слова. Они задрожали – глаза Хрущева были холодными, как у взбешенной свиньи.

      – Ты все равно приговорен, – сказал Хрущев. – Я хотел с тобой встретиться, чтобы получить твои последние показания.

      – Я все сказал.

      – Не хорохорься, Лаврентий. Через полчаса будешь в ногах у исполнителя ползать,