Жанна де Ламотт. Михаил Волконский

А если хотите что-нибудь сообщить об общем деле – сделайте это на собрании…

      И с этими словами Иван Михайлович Люсли встал, поклонился и направился к двери.

      Соломбин не настаивал на продолжении разговора и проводил гостя до самой прихожей.

      Люсли сел в карету, посмотрел на часы и велел везти себя на Гороховую.

      С Черной речки на Гороховую путь был неблизкий, но отличные лошади бежали быстро, и Люсли, сидя в карете, не выказывал признаков нетерпения.

      Напротив, покачиваясь на мягких рессорах дорогого экипажа, он смотрел в окно по сторонам с нескрываемой, почему-то торжествующей улыбкой и ехал по Петербургу с видом победителя.

      Петербург того времени, то есть самого начала прошлого, девятнадцатого, столетия, не представлял собой той громады камня и железа, каким он является теперь, а потому не был летом так душен и тяжел, как теперь.

      Деревья садов, давно уже вырубленных теперь и застроенных, освежали воздух своею зеленью, воды Мойки, Фонтанки и каналов не были загрязнены и казались прозрачными; вдоль всего Невского проспекта тянулись два ряда деревьев, зеленевших и превращавших тротуары в бульвары…

      На Гороховой дома тоже перемежались с заборами, из-за которых свешивались ветви, но все-таки улица была пыльная и грязная.

      Карета Люсли остановилась у двухэтажного дома, низ которого был занят двумя магазинами, а в верхний этаж вела довольно неказистая каменная лестница, заканчивавшаяся площадкой, с дверьми, обитыми окрашенным в зеленую краску холстом.

      У этих дверей на цепочке висела кисть звонка, что было большим новшеством, едва еще перешедшим в Россию из-за границы…

      Люсли, поднявшись по лестнице, дернул за звонок, подождал и, так как ему не отпирали, позвонил еще и еще раз.

      За дверью послышались шаги, стукнул засов, и перед Люсли появилась заспанная фигурка лохматого подростка-казачка, испуганно смотревшего на посетителя.

      – Поди доложи Ивану Александровичу, что их желают видеть, – приказал Люсли так грозно, что казачок, видимо, оробел и попятился.

      Люсли вошел в прихожую.

      – Кому? – переспросил казачок.

      – Ивану Александровичу Борянскому, барину твоему, – повторил Люсли.

      – Барину! – протянул казачок и стал чесать затылок. Он был в полном недоумении, как ему поступить.

      Ему приказано говорить, если спросят, дома ли, что «дома нет», так он и говорил до сих пор, но тогда ему не приходилось еще иметь дела с прямым приказанием посетителя «идти и доложить».

      – Барина дома нет, – наконец, выговорил он.

      – Да, верно, он спит!

      Барин действительно спал, и потому казачок уже решительно не знал, как ему быть теперь.

      Между тем Люсли из прихожей уже вошел в первую большую комнату, нечто вроде зала.

      Трудно было вообразить, в каком виде был этот зал: посредине его стояли три сдвинутых вместе ломберных стола, закапанных воском и исписанных мелом. Груда карт лежала в беспорядке. Восковые свечи, догоревшие до подсвечников, казалось, еще чадили. Карты валялись повсюду – и на полу, и на столе.