Воровской дозор. Евгений Сухов

выпорхнула из зарешеченного окна «хаты» свободным голубем и направилась вдоль кирпичной кладки в свой путь, избежав случайного прочтения, пока не отыскала предназначенного адресата. А еще через два дня двери камеры распахнулись, и надзиратель, с бледно-голубыми глазами и бесцветным голосом, распорядился:

      – Феоктистов, на выход… С вещами.

      Дальше и вовсе последовали протокольные формальности, в которых, как и было оговорено, Потап открещивался от всего. И если бы у него в тот момент спросили бы: «Родился ли он на свет?» – даже эту истину он поставил бы под сомнение.

      – Распишись, – наконец произнес начальник оперативной части, майор лет сорока пяти.

      Потап аккуратно вывел в конце листка угловатую закорючку.

      Майор, будто бы довольный сложившимся раскладом, аккуратно сложил листки в стопку и произнес:

      – Все, теперь вы свободны!

      В скорое освобождение отчего-то не верилось. Наверняка какая-нибудь иезуитская шутка: вот сейчас опер раздвинет губы в бестолковой улыбке и расхохочется над его глуповатой физиономией. Но лицо «кума» оставалось невозмутимым, как у древнеегипетского сфинкса. Даже бровь не дрогнула.

      – Дежурный! – голосистыми раскатами сокрушил майор тесную комнату. И когда в помещение вошел краснощекий молодой сержант, весело распорядился: – Проводи его! Пусть вытряхивается.

      Потопали в обратную дорогу по узким ярко освещенным коридорам, за которыми по обе стороны находились металлические двери, выкрашенные в черный цвет, откуда глуховато прорывались чьи-то возбужденные голоса, а из камеры, что размещалась поближе к выходу, нервно зазвучал мужской смех. Так радоваться может только сумасшедший. Скорее всего, так оно и было в действительности.

      Последняя преграда – дверь, сваренная из профилей и толстых листов металла, – была преодолена, задребезжала позади оброненной жестью, и Феоктистов оказался на воле. Постоял секунду, соображая, в какую сторону двигаться далее, а потом пошел прямо на липовый аромат, нещадно защекотавший ноздри. Оказывается, воля имеет массу запахов, о которых прежде он даже не подозревал.

      Уже садясь в автобус, в прелой одежде, пропахнувшей тюрьмой, Потап запоздало подумал о том, что больше никогда не возьмет чужого кошелька.

      По названному адресу он отправился на следующий день. Позвонил в дверь, и на вопрос: «Кто там?» – назвал свое имя. Дверь приоткрылась. Хозяином квартиры оказался представительный мужчина в белой рубашке и красной бабочке на тощей шее с остро выпиравшим кадыком, выглядевший весьма нелепо на фоне обшарпанных обоев.

      – Проходи, – распахнув дверь пошире, отступил он немного в сторону. Когда Потап протиснулся между косяком и его полным телом, сказал: – Сделаешь вот что… – Подняв с пола небольшую картину в добротной золоченой раме, легко уместившуюся в небольшой холщовой сумке, продолжил: – Сходишь сейчас на Пушкаревскую, восемнадцать, и передашь это хозяину.