Гроза. Рассказы о любви. Александр Сороковик

попали к чужим, холодным людям. После того, как умер Боренька, у нас больше не было детей, а друзья все ушли вслед за Павликом. Пусть лучше его картины живут у вас…

      Она назвала какую-то смехотворную сумму, а я спросил, когда их можно будет забрать. Она пожала плечами:

      – Забирайте хоть сейчас. Я помню их сердцем, мне не нужно видеть оригиналы.

      Я попросил её подождать буквально полчаса, чтобы найти ближайший банкомат и снять деньги. Она согласилась: «Да, я как раз успею с ними попрощаться!»

      Вскоре я уже упаковал прекрасные полотна, хотел вручить Вере Аполлинарьевне гораздо больше денег, чтобы хоть как-то приблизиться к реальной стоимости картин. Но она покачала головой, и отодвинула от себя лишние банкноты:

      – Не надо, Костя, мне столько не понадобится.

      – Но я не могу, ведь они стоят дороже, гораздо дороже, а деньги эти у меня далеко не последние.

      – Нет-нет, не стоит…

      – А давайте так сделаем, – осенила меня мысль, – я оставлю вам свой телефон, и если вы передумаете, или просто понадобятся деньги, вы мне позвоните!

      На этом мы и расстались. Последующие дни я любовался своим приобретением, вспоминал удивительную встречу, но постепенно мною стали овладевать иные мысли. Было совершенно ясно, что художник изобразил на этих полотнах свою жену, только осталось непонятным, была она такой в жизни, или только в его воображении.

      Но почему он хотел назвать свой триптих «Времена года»? Ведь мало того, что здесь собственно два сезона – весна и лето, его разные периоды. Даже сюжет с женщиной на третьем полотне показывал в лучшем случае июль. Почему отсутствуют осень и зима? Мне очень хотелось прийти к Вере Аполлинарьевне и спросить её об этом, но что-то меня останавливало: свой телефон она мне не оставила, а приезжать без звонка я считал неприличным.

      Однажды мне посчастливилось купить совершенно незнакомое издание стихов того же Мещерского. В дешёвой бумажной обложке, потрёпанная книжица издания 1925-го года, тираж – 50 экземпляров.

      Как следует, я рассмотрел его только дома, благоговейно переворачивая ветхие страницы, улыбаясь знакомым строкам, изредка радуясь находкам – новым для меня, никогда не читанным стихам. И вдруг, в самом конце я увидел стихотворение «Жизнь». Перечитал его раз, другой, третий. Несомненно, Бестужев писал свой триптих под его влиянием! Таких совпадений просто не бывает!

      Но сюжетов в стихотворении было четыре! Значит, должна быть четвёртая картина! А может, Павел не успел, или не захотел её писать? Я решительно поднялся, чтобы ехать к Вере Аполлинарьевне прямо сейчас, наплевав на приличия, но вдруг затренькал мобильник, высвечивая незнакомый номер.

      – Костя? – мне показалось, что голос вдовы Павла Бестужева постарел на десяток лет. – Костя, простите меня ради Бога, но вы не могли бы приехать ко мне прямо сейчас? Если можете, то не спрашивайте ничего, а просто приезжайте.

      Я тут же вызвал такси,