Лебединая песнь. Ирина Головкина (Римская-Корсакова)

осенний закат и еще купол храма, где солнечные лучи и кадильный дым. Ах да! Еще белые гиацинты, вообще все цветы и меренги…

      – Ну, вот мы и добрались до сути дела! – тотчас подхватил Фроловский. – Теперь вы начнете перечислять все сорта цветов и все виды сладкого. Что может быть, например, лучше московских трюфелей?

      – Трюфели я последний раз ела, когда мне было только семь лет, и не помню их вкуса, – было печальным ответом.

      – За мной коробка, как только появятся в продаже! – воскликнул Шура, срываясь со своего места, и даже задохнулся от поспешности.

      Все засмеялись.

      – Коробка за вами. Решено и подписано, а теперь переходим к следующему пункту, – провозгласил, словно герольд, Фроловский. – Ну-с, кого из числа играющих, Ксения Всеволодовна, любите больше всех?

      – Что ж тут спрашивать? Ясно само собой, что Лелю. Ведь мы вместе выросли.

      – А кого меньше всех?

      Наступила пауза.

      – Я облегчу ваше положение, Ксения Всеволодовна! – сказал Олег. – Меньше всех вы любите, конечно, меня, так как меня вы только теперь узнали, а все остальные здесь ваши старые друзья.

      Он сказал это, желая подчеркнуть, что не принял на свой счет ее высказываний по поводу идеального мужчины, и дать ей возможность выйти перед всеми из неловкого положения, но она в своей наивной правдивости не приняла его помощи.

      – Вот и нет, не вас вовсе, – ответила она с оттенком досады.

      – Меня, наверно, – уныло сказал Шура.

      – И не вас! – сказала она тем же тоном.

      – Так кого же?

      – Вас. – И взгляд ее, вдруг потемневший, обратился на Валентина Платоновича.

      – За что такая немилость, Ксения Всеволодовна? – воскликнул тот.

      Все засмеялись.

      – Мораль сей басни такова, не задавать нескромных вопросов, – сказал Олег.

      Исповедь Аси кончилась наконец. Наступила очередь Лели.

      – Враг у меня один – товарищ Васильев, – объявила она.

      – О, это становится интересно! Друзья мои, слушайте внимательно, – воскликнул тот же Фроловский. – Кто он, сей товарищ?

      – Инструктор по распределению рабочей силы на бирже труда. Он восседает в большой зале на бархатном кресле в высоких сапогах, в галифе и свитере, а поверх свитера – пиджак, на лбу хохол, на затылке кепка. Посетителю он сесть не предлагает. Я стою, а он говорит: «Вы, гражданочка, дочь врага рабочего класса и элемент нам по всему враждебный. Ежели вы этого понять не желаете, моя ли то вина? Я охотно верю, гражданочка, что работа вам нужна, но, доколе наши кровные пролетарии еще не все получили направление, никак не могу я, минуя семьи красных партизан, заботиться в первую очередь о семьях белогвардейского охвостья. Возьмите это в толк и не мотайтесь сюда зря, гражданочка». – Леля остановилась.

      – Передано с художественной правдивостью. Браво, Елена Львовна! – сказал Олег. – Некоторые выражения вы, по-видимому, заучили наизусть.

      – Почти все. Я столько раз все это слышала, – сказала со вздохом Леля.

      – Страничка из истории! – подхватил Валентин Платонович. –