Песнь Самайна. Влада Владимировна Мишина

стрел. Главное, чтобы железные. Главное, чтобы добротно кованые.

      Нити опоясывали всю границу леса – ни деревца нельзя было пропустить.

      Только в эту ночь железа едва хватило. Деревенский кузнец сгинул в лесах ещё две зимы назад, а научить никого не успел.

      Вот и берегли железные его творения, как зеницу ока, но всё ж понимали, что к следующему Самайну на все деревья подвесок может и не хватит.

      Когда ночь вступала в свои права, все жители – от младенцев, до дряхлых старцев – собирались в круге из костров. С собой не брали ни браги, ни хлеба, только колодезную воду. Мужики садились прямо на землю, спиной к спине, а бабы вставали кольцом вокруг них.

      Самайн всегда приходит с шелестом листьев, глухим громом и острой грозой. Замолкает лес, навострив свои ветви, прислушиваясь к отзвукам древней, как сам мир, силы.

      И мужики деревенские замолкали…

      …Когда женщины начинали петь.

      Пели все. Кто как мог. Дитяти, только выползшие из колыбели, подвывали. Девчонки постарше тянули песню птичьими голосами, то и дело, цепляясь за материнские юбки. Девицы простоволосые и замужние бабы пели чисто, звонко, чтоб голоса их отдавались в далёких, видневшихся за деревьями вершинах гор. Сгорбленные старухи хрипели, и им вторили своим плачем новорождённые малютки.

      Женщины пели до зари, а мужчины сидели у их ног, вверяя в руки матерей, жён и дочерей свои жизни.

      Никто не смел, прервать Песнь. Никто не смел, выйти за круг из костров. И никто не ожидал увидеть на заре человека, ковыляющего из леса со свёртком в руках.

      Чужак.

      Слово сорняком выросло на устах каждого, кто провёл ночь в огненном круге.

      Чужак, что сорвал нити с подвесками, не заметив их.

      Чужак, что едва не прервал Песнь. И прервал бы, приди он на пару мгновений раньше.

      Чужак, на руках у которого в свёртке из свалявшейся ветоши спал младенец.

      Так Локка, кузнец, и дочь его Рогнеда, пришли в деревню.

      Так начался последний куплет Песни.

      Староста

      Староста устало вздохнул и опрокинул в себя кружку добротного эля. В их деревне такого отродясь не делали, а тут чужак северный принёс целый бурдюк.

      – Это откуда добро такое? – спросил староста, смотря снизу вверх на незваного гостя.

      Смотреть иначе на него было нельзя – чужак был выше любого из деревенских мужиков на целую голову, а старосты – так и на две.

      – С родины моей, добрый человек, – отвечал северянин с жёстким рычащим говором.

      – А родина твоя где? – прищурился староста.

      – За морем, добрый человек. Там, где льды – колыбели, а корабли со змеиными носами режут волны.

      Староста хмыкнул, садясь на скамью у накрытого стола. Гостю сесть не предложил.

      Свёрток на руках чужака зашевелился, и в полутёмной избе сверкнули голубые, как те самые льды, глаза.

      – Это что у тебя? Сын что ли?

      Лицо северянина вмиг потеряло напряженную суровость, и он бережно поправил ветошь, укрывая ребёнка.

      – Дочь.

      – А мать где? – спросил староста, и чуть не отпрянул от взгляда, брошенного на него чужаком.

      – Нет, матери, – холодно ответил северянин, пятясь, будто собираясь уйти.

      – Э, ты постой, – староста махнул рукой своей жене, до того сидевшей в кутном углу, и дородная женщина быстро поставила на стол ещё одну тарелку. – Садись, поешь. Дитятю можешь жёнке моей отдать, она своего кормит, и на твою молока хватит.

      Чужак вернулся к столу, с трудом умещая себя на узкой скамье. В избе он был, как ястреб, забравшийся в скворечник.

      Дочку северянин не отдал, только переложил на сгиб локтя.

      И, прежде чем поесть самому, достал из сумки чистый платок, смочил в кувшине с молоком и протянул его ребёнку.

      Девочка быстро прижала платок к губам. В избе раздалось тихое сопение, с которым малютка стала сосать с платка молоко.

      Староста видел, что младенец был голоден. Его собственный сын с таким же остервенением набрасывался на грудь матери, только перед этим ещё и орал, как резаный.

      Эта же девочка с момента прихода чужака на поляну, не издала ни звука.

      – Спокойная она у тебя, – с неловким добродушием прокряхтел староста.

      Чужак ничего не ответил, только впился зубами в ломоть хлеба, смазанный салом.

      Староста покачал головой, но трапезу гостя больше не прерывал – дождался, пока тот, доест, допьёт, и только потом продолжил:

      – Ты сам то кто будешь, родимый? Вояка али ремёсла какие знаешь?

      – Кузнец я, – просто отвечал северянин.

      – И хороший кузнец?

      – Пока никто не жаловался.

      – А хвалили?

      – Похвала дёшево стоит. Дороже то, что битвы моими мечами выигрывали. Землю моими мотыгами вспарывали. Жёнам мои безделушки