Перехлестье. Алёна Алексина

с кустистыми бровями и поджатыми от досады губами. Вот он остановился напротив шатающегося путника, окинул настороженным взглядом по-прежнему вскинутые беспалые руки.

      – Знахарь? – с какой-то затаенной надеждой в голосе спросил староста, приглаживая рукой всклокоченные волосы. И в сердцах выматерился, когда чужак в ответ отрицательно покачал головой.

      – Выгони его, бать… – с благоговейным ужасом прошептал стоящий рядом парень, но тут же умолк, когда отец шагнул вперед.

      Без слов поняв, чего от него хотят, странник слегка повернул голову, открывая на обозрение свой шрам – длинный и грубый, тянущийся от левого виска вниз по скуле, шее и так до самого кадыка.

      – Грехобор… – выдохнул староста и резко повернулся к сыну. – Живо! Освободите с братьями водяную мельницу. Поставьте туда три пустых ведра, а одно наполните зерном! И принеси семь грошей. Чего стоишь, дурень?!

      «Дурня» как ветром сдуло, а его родитель стремительно обернулся к виновнику переполоха и спросил:

      – Сам дойдешь?

      Тот в ответ только кивнул. Говорить сил уже не было. А потому он медленно двинулся вперед, загребая немеющими ногами дорожную пыль. В голове уже не осталось связных мыслей, только одно стремление – дойти. Потому что если не сможет…

      Староста семенил следом, не зная, чем помочь жалкому доходяге, который мог сгубить всю деревню. Грехобора нельзя касаться, так что как бы ни хотелось дотащить эти живые кости до мельницы самому, приходилось лишь растерянно бежать след в след, крыть проклятого сквозь стиснутые зубы и надеяться, надеяться, что дотащит себя проклятый.

      Путник едва брел, шатался, будто хмельной, один раз запнулся обо что-то в пыли (а может, и не запнулся – просто на ногах не устоял) и припал на колено. Староста охнул и от ужаса присел.

      – Ну, давай, вставай, вставай! – Он бегал вокруг склоненного мужчины и хлопал себя руками по бокам, словно наседка, потерявшая цыпленка. – Уже ж пришли! Вставай, родненький!

      «Родненький» сумел подняться с третьей или четвертой попытки. В нем уже не было жизни. Не было мыслей. Осталось только упрямство. И злоба. Яростная злоба на тьму, что вот-вот могла взять верх. Он брел, до скрипа сжав зубы, челюсти свело от мучительного усилия. А в ушах грохотала кровь: «Тук. Тук! ТУК!»

      Силы покидали. И вот, в тот момент, когда измученный странник уже не надеялся достигнуть цели, в лицо ему повеяло прохладой близкой реки, а через миг слух уловил и мерное поскрипывание водяного колеса. Хвала богам, цель близка!

      Лишь когда еле живой путник добрел до мельницы и даже не вошел – ввалился внутрь, с губ переполошенного старосты слетел вздох облегчения. Спасены. И он рывком закрыл дверь, чтобы не видеть того, что будет твориться внутри.

      А внутри пока еще ничего и не творилось. Грехобор привалился к стене и судорожно дышал, пытаясь сглотнуть сухой ком, застрявший в горле. Тело била дрожь, внутри тоже все дрожало. Осталось чуть-чуть. Шаг. Другой.

      Пустые