Избранные произведения. Том 3. Абдурахман Абсалямов

не из-за того, что смерти испугался, а… страшно умереть в самом начале войны… когда ещё ничего не успел сделать для родины. А она меня… подняла… ну… воспитала. Понятно или нет?

      Ну, не знаю, как вам всё это объяснить. Если ты честный советский человек, тогда не стыдно, пусть даже и все волосы поседеют в такой беде, не то что побледнеешь. Может, я и не умею высказать всё, как чувствую, я не особенно образованный человек, но мысли мои, я так думаю, правильные.

      – Теперь я, кажется, понял вас, товарищ главстаршина… – сказал Урманов.

      Верещагин окинул его быстрым внимательным взглядом.

      – Нет, Урманов, по глазам вижу, не всё ещё понял. Чтобы до конца понять, надо сердцем пережить.

      Снова раздался сигнал боевой тревоги. Через мгновение моряков в отсеке как не бывало.

      Лодка продолжала идти на глубине. Шаховский слушал акустика. С сосредоточенным лицом он изредка прикасался кончиками пальцев к своим седеющим вискам. Тогда он чувствовал, как сильно пульсировала кровь в венах.

      Руки акустика, лежащие на ручках прибора, зашевелились быстрее.

      – Правый борт, курсовой… слышу шум многих винтов! – торопливо доложил Драндус командиру.

      Обстановка для атаки складывалась неблагоприятная. Лодка оказалась зажатой между берегом и кораблями противника. В случае, если её обнаружат, манёвр будет стеснён до крайности.

      Шаховский взвесил положение.

      – Передать по отсекам, – скомандовал он напряжённо-спокойно, – выхожу в атаку.

      Теперь вся команда была охвачена тем строгим молчаливым вдохновением, которое испытывают в начале боя.

      Лодка всплыла на перископную глубину, и Шаховский сразу увидел вражеский транспорт.

      – Так держать!

      – Есть так держать!

      Потом торпедисты услышали:

      – Носовые аппараты, товсь!.. Пли!

      Моряки смолкли. Исполненные непередаваемого волнения, они считали секунды. Самые нетерпеливые уже подумали, что торпеды прошли мимо. Но как раз в этот момент прозвучал глухой, продолжительный раскат.

      – Съел! – вырвалось у Урманова.

      Бушевал шторм. Смешались небо и море, всё выло, кипело, стонало в ураганном вихре.

      Ещё рано утром вахтенные заметили мечущихся чёрных бакланов. Потом они исчезли. Покинули море и чайки, прижимаясь к берегам.

      Подводная лодка Шаховского вернулась на базу.

      В бухте, защищённой высокими скалами, было сравнительно тихо. Стоило сошедшим на берег подводникам увидеть оставшихся товарищей, как они, забыв об усталости, об ожидавшем их ужине, засыпали их расспросами о новостях на фронте. Не терпелось поскорее услышать голос родины – голос родной Москвы. И вот заглянувшие в глаза смерти люди, затаив дыхание, стоят у радиоприёмника.

      Характерное потрескивание разрядов. Пищит «морзянка», стонет приглушённый расстоянием джаз, то врывается, то пропадает немецкая, финская речь. И вдруг раздались позывные СССР. Рождённые далеко-далеко, они миновали все преграды, пробились через все радиоглушители и проникли сюда, к горстке теснившихся у