На разрыв. Дарёна Хэйл

было всё хорошо. Любящие родители, здоровые отношения в семье, нормальная атмосфера в школе и классе – никакой травли, никаких издевательств, ни над ней, ни над кем-то другим. Никаких брекетов, никаких очков, никакой дешёвой одежды или стареньких телефонов, – ничего из того, что заставляет одних детей чувствовать себя хуже других, и тем не менее…

      И тем не менее на руках у неё ещё проступают белые шрамы (сейчас это называется «селфхарм», а тогда у порезов ещё не было никакого названия), да и о подоконниках она может много чего рассказать: в собственной комнате, в комнате родителей, в деревне у бабушки, в классе биологии, в классе географии, в классе английского языка…

      Даже странно, что здесь и сейчас она может вот так просто сидеть на подоконнике, не думая о том, чтобы сделать пару шагов. Не желая делать никакой пары шагов.

      С её жизнью всё в порядке. Для неё всё закончилось.

      – И чем это кончилось? – спрашивает Варвара.

      После долгого молчания голос звучит хрипло.

      Она думает о том, как окно казалось единственным выходом безо всякого повода и безо всякой причины, и не может понять, почему позже, много лет спустя, когда всё было в сотню раз хуже, ни к какому окну её уже не тянуло.

      – Я не знаю, – Оскар беспомощно пожимает плечами. – Никто не знает. Рано или поздно они все прекращают звонить.

      – Пиздец, – вот и всё, то может ответить Варвара.

      Они замолкают.

      Самоубийство, думает Варвара, никогда не бывает исключительно твоим собственным делом. Выбором – да, хотя очень часто до суицида доходит только тогда, когда выбора уже никакого не остаётся (и никто уже в этом не виноват), но исключительно твоим собственным делом – нет, никогда. В него будут втянуты те, кого ты знала, те, кого ты любила, и те, кто любил тебя, и те, кто будут доставать твоё тело из ванны или петли или соскребать его с сырого асфальта.

      Ты идёшь на это просто потому, что хочешь, чтобы тебе больше не было больно, и больно после твоего суицида будет другим.

      – Хотя, наверное, самое страшное, – говорит Оскар после долгих минут тишины, когда Варваре уже становится страшно того, что это молчание так и провисит между ними, останется навсегда, – это даже не эти истории. Самое страшное, это то, что происходит с тобой… – Он сглатывает. – С теми, кто эти истории слушает. Их не всегда много, иногда даже ночи выдаются спокойнее некуда, можно ложиться и спать, никто не разбудит. Но пройдёт год, два, три, максимум восемь, и от тебя ничего не останется.

      У Варвары возникает странное чувство, будто бы он говорит о себе.

      И о ней тоже, одновременно. О многих.

      – Профессиональное выгорание? – подсказывает она, снова нарушая его монолог.

      Журналисты-новостийщики рано или поздно тоже теряют себя в бесконечном потоке человеческих ужасов. Автомобильные катастрофы, грабежи и убийства, скандалы, изнасилования, теракты, и в конечном итоге девяносто девять процентов ловят себя на том, что в ответ на телефонный звонок с сообщением об аварии отвечают, мол, а трупы-то