Не может быть. Виктория Познер

усадьба, – он указал рукой вправо, пытаясь перевести разговор с дебошей на более приятную тему.

      – За деревьями ничего не видно.

      – Да, – согласился Дудоренко, – не видно, но она там. Парк в усадьбе прекрасный, цветы, птички поют, собаки резвятся.

      – И много у них собак?

      – Три. Одна в доме службу по ночам несёт, две на улице. Кот у Савелия, у охранника, хороший. Охотник, каких свет не видывал! Мыша за версту чует. Кот на зависть, другого такого в посёлке нет. Настоящий мужик, сам чёрный, усищи белёсые, глазюки зелёные, в темноте как фары светятся, шерсть у него короткая с проседью и ухо надорвано. Коренастый котище, здоровый мордоворот! Мне бы такого котофея!

      – У вас кота нет?

      – Кошка у меня. Кошка Нюся. Хорошая кошка. Но с котофеем кто сравнится?

      – Как собаки с котом уживаются?

      – Воспитание, вот и уживаются. Кот старый, он этих собак знал ещё щенками. Теперь вместе в парке воробьёв гоняют, – хотел было продолжить старик, но его рассказ прервал дикий рёв, похожий на клокотание, лошадь, до того спавшая на ходу, внезапно встала на дыбы, заржала и понеслась как беговая, желая во что бы то ни стало прийти к финишу первой.

      Рёв повторился. Многократно усилившись, всполошил птиц, и они в страхе поднялись в небо все разом.

      – Стой, Агафья! – натягивая поводья, скомандовал хозяин. – Стой, бесовская душа!

      Но лошадь неслась, как выпущенное в сторону посёлка ядро, не разбирая дороги, не чувствуя ухабов под ногами, обременённая телегой и двумя седоками, её тяговая сила многократно увеличилась. Глаза выпучились, ноздри в бодром ритме раздувались и захлопывались в такт сиплому похрапыванию кобылы, её грива затрепыхалась, как флаг на ветру, пена изо рта обволокла губы. Всё говорило о том, что Агафья под сильным впечатлением и приказам следовать не в состоянии.

      Глаза у седоков были не лучше Агашкиных, гляди, вот-вот выпрыгнут. Старик вцепился в вожжи и слился с ними в одно целое, натянутое как струна, а молодой человек, сгруппировавшись, упираясь руками в борта телеги, пытался что-то выкрикнуть, но получалось нечто неразборчивое, похожее на громкое пение человека с сильным заиканием. В издаваемых криках Антона Павловича чувствовалось сильное волнение.

      – А… а… а… и… ё… – кричал он с выражением дребезжащим голосом.

      Речь Лаврентия Фёдоровича, вторившая звукам попутчика, была в расшифровке куда более проще:

      – Стой! – истошно вопил он, при этом пересыпая обращение к Агашке словами нецензурной брани. – Сто-о-ой! – протяжно и громко, вкладывая в это выражение всю свою душу, повторял он.

      Скачки, казавшиеся участникам вечностью, на самом деле длились недолго, старость кобылы дала о себе знать, бег замедлился, и Агашка остановилась. Сердце её билось в ещё не до конца рассеявшемся испуге. Воцарилась полная тишина.

      Наконец-то старик встал с телеги, ноги и руки его тряслись то ли от испуга, то ли от напряжения, то ли от того и другого разом.

      – С прибытием вас, Антон Павлович, – обратился он к новому знакомому. –