Нахид. Шахрияр Замани

и Кейхану явно хочется пойти с ними. Вон как они идут, сцепив согнутые в локтях руки и ритмично выкрикивая лозунги.

      – Если ты не против, пройдём немного с ними, – предлагает Кейхан, и я отвечаю:

      – Раз университет закрыт, идём.

      И вот мы стиснуты толпой. Я отстаю, и Кейхан ждёт меня. Люди смотрят по-доброму, и никто не толкается. Женщин, кстати, тоже немало, даже кое-где видны мамочки с грудными детьми на руках. Слегка моросит дождь. Кейхан ведёт себя сдержанно. Его стеснительность опережает мои мысли. Возможно, ему со мной и не вполне удобно.

      – Все эти люди, – говорю я, – каждый день они ходят на демонстрации, когда же они живут?

      – Эта работа – тоже жизнь, в каком-то смысле.

      – Я не расслышала, что ты сказал?

      Стоит такой шум, что приходится кричать.

      – Неужели смена политического режима так важна, что люди ради неё подвергают свою жизнь опасности?

      – Народ требует большего, чем замена политических фигур, – отвечает Кейхан. – Они хотят созидать Иран своими руками и своим разумом. По-твоему, это неважно?

      – Мне это тоже важно, но я думаю и о детях-инвалидах, о лишённых опеки женщинах, об униженных рабочих и о неграмотных девочках.

      Лозунги распространяются по толпе со скоростью света. Я пока ещё их не запомнила и лишь двигаю губами. Носок моего сапога ударяется о ботинок «Кикере» идущего впереди. Паренёк оборачивается и просит у меня прощения. Мне становится стыдно, и я опускаю глаза. И замечаю его широченные брюки-клёш. Говорю Кейхану:

      – У меня ноги устали. Давай сядем где-нибудь в сторонке.

      Я сажусь на бетонное ограждение арыка, подобрав под себя полы плаща, чтобы не замочить их в воде. Кейхан вообще промок как мышь. И у меня с головы и шеи капает, хотя я не заметила, когда именно дождь усилился.

      – Ты не фотографируешь? – спрашивает меня Кейхан.

      – Я не фотожурналист. Умею снимать только крупные и неподвижные предметы.

      Сидящая рядом со мной женщина средних лет достаёт пакет из-под чёрной накидки:

      – Доченька, угощайся! – И она сама раскрывает мою левую ладонь и сыплет в неё из пакета инжир и сушёную тутовую ягоду. – У тебя, девочка, в лице ни кровинки!

      Кейхан смотрит на меня тревожно, а моя левая рука с сухофруктами неподвижно лежит на коленке. Её содержимое увидела проходившая мимо молоденькая девушка, остановилась и угостилась инжиром. И продекламировала: «Очень давно есть захотелось».

      Потом она водит ладошкой перед моими глазами.

      – Ты в порядке? А я всю вкуснятину твою съела! Беру вот последнюю ягоду инжира на память о встрече.

      – Мы с вами раньше встречались? – спрашиваю я.

      – Ты, главное, завтра будь на этом же месте, – отвечает она, прожёвывая. – Всё очень вкусно.

      Худой жёлтой рукой девушка поправляет свою голубую накидку, потом делает прощальный жест.

      – Ты уходишь? – спрашиваю я.

      – «И караван ушёл, а ты всё спишь, и лишь пустыня пред тобою…»[1]

      – Как тебя зовут, сказала бы хоть?

      Но она, смеясь, убегает. Женщина и мужчина – светловолосые и голубоглазые – ищут, где бы присесть. С ними худой черноволосый паренёк. Они скидывают рюкзаки под дерево и садятся здесь же. Демонстранты скандируют:

      – Предложенную конституцию… и политическую реформу… народ отвергает! Потому что – вождь отвергает! Исламская республика! Исламская республика!

      – Кто придумывает эти лозунги, – спрашиваю я Кейхана, – глубокие и простые?

      – Сам же народ.

      Паренёк сидит на корточках напротив мужчины и женщины и переводит им лозунги на английский. Причём «исламскую республику» передаёт как «народно-демократическую». Я прислушиваюсь: остальное он тоже искажает. Говорю об этом Кейхану, и тот отвечает:

      – Посиди на этом месте, я сейчас вернусь.

      По проспекту, против движения демонстрации, бежит пожилой мужчина с американским пальто через руку и кричит:

      – Гвардия наступает, шахская гвардия!

      Ружейный залп взмётывает ворон, сидевших на деревьях. Во рту у меня делается горько, в горле горячо, и слеза застывает на щеке. Мужчина с пальто в руках спрашивает у всех спички. Женщина, одетая в синий плащ, похожий на мой, даёт ему золотистую зажигалку и тонет в толпе. Американское пальто загорается, потом ярко вспыхивает.

      Толпой меня отнесло в сторону на несколько метров. Мужчина, поджёгший пальто, бросает мне зажигалку. Пока я поднимала её с асфальта, он уже исчез. Я рассматриваю золотистый корпус, на котором чётко выгравировано: «Добрая мысль, доброе слово и доброе дело». Вещь явно дорогая, но как я найду её владелицу в этом столпотворении? Чтобы не потерять зажигалку, кладу её в карман плаща.

      Как я ни оглядываюсь, Кейхана нигде нет. Ремешок фотокамеры соскользнул с моего плеча, а сама камера вырвалась из рук. Но в сумочку я вцепилась намертво. Посреди проспекта

1

Девушка цитирует стихотворение Хафиза. Хафиз Ширази (ок. 1325–1389/1390) – персидский поэт, один из величайших лириков мировой литературы. (Здесь и далее – прим. перев.)