Четвёртое измерение. Ирина Некипелова

зло по отношению к ним сознательно и будто с некоторым упоением, что, мол, пусть и они мучаются, раз мучаюсь я.

      Именно так чувствовал себя бывший дворник с впечатляющим алкогольным стажем. Но в аду алкоголиков не бывает. Не бывает там ни дураков, ни гениев. Бывают лишь прощённые и непрощённые. Аристипп, всегда снисходительно относившийся к матушкиным молитвам и считавший их предсмертной блажью старухи, вспомнил вдруг её тихий речитатив, и слова сами начали всплывать в его голове: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое…» И далее, и далее. «Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…», – ровным мягким голосом начал повторять за ним на латыни кто-то невидимый. «Аминь», – закончил Аристипп. «Amen», – вслед за ним закончил кто-то читать по-латыни. И продолжил уже на греческом: «Πάτερ ἡµῶν ὁ ἐν τοῖς οὐρανοῖς, ἁγιασθήτω τὸ ὄνοµά σου, ἐλθέτω ἡ βασιλεία σου, γενηθήτω τὸ θέληµά σου, ὡς ἐν οὐρανῷ καὶ ἐπὶ γῆς…» А потом на иврите… И на арабском… И слова эти всё не стихали, но постепенно будто уходили вдаль, а потом вновь приближались, как только боль Аристиппа усиливалась.

      Но нет ничего неизменного, если сердце человека открыто. Лица становились тусклыми, чувства немели, боль спадала, и ощутил Аристипп, что никакой он даже и не Аристипп, а пыль, частица мироздания, как все иные, и что нужен он мирозданию только потому, что не может мироздание быть без него. И он перестал ощущать себя и думать о себе. И стало так, будто есть он и будто его нет, но что он часть всего, а всё – он. Покой.

      И тут универсум начал сворачиваться с невообразимой скоростью и схлопнулся.

      …Девочка открыла глаза. Вокруг неё была лужа. Руки – в грязи, липкой, вязкой, невообразимо мерзкой. Лаковые туфельки и платьице тоже облеплены грязью. «Сляка», – подумала девочка.

      КОСИ, КОСА

      (экзистенциальная зарисовка)

      – Что, Данила, не спится? – раздался за спиной тихий вкрадчивый голос.

      Кузнец обернулся. На пороге кузницы в ярких всполохах огня, летевшего от печи, стояла женщина. Высокая, прямая, в длинном чёрном плаще в пол, до самой земли, знакомая или нет – понятно не было из-за капюшона, покрывавшего её голову и отбрасывавшего тень на лицо так, что лица не было видно совсем, а вместо него будто зияла пустота.

      Голос её был Даниле как будто смутно знаком, но по всему остальному: по фигуре, по стану, по выпростанным из широких рукавов плаща тонким белым рукам – никак не мог он припомнить никого из знакомых ему женщин, кому бы мог принадлежать этот волшебный голос. Пришлая, что ли. Однако ни сумы, ни котомки в руках её не было, только коса – длинная и слегка гнутая.

      Данила нахмурился, но скорее для вида, нежели всерьёз:

      – Не спится… – кузнец занял исходное положение, склонившись над добротным кузнечным столом, и продолжил разглядывать старый, с огромным лезвием для разделки мяса, кривой нож.

      Он стоял к гостье спиной, чувствуя её пристальный взгляд на себе, но не оборачивался,