Голем в Голливуде. Джонатан Келлерман

просто не обращала внимания на сына. А вот ее мания была террористом, бравшим семью в заложники. Мать бранилась с голосами. Ломала вещи. Целыми днями без сна и еды торчала в гараже, бессчетно ваяя новую утварь. Потом наконец выходила и заваливалась спать, ничего не объясняя ни мужу, ни тем более сыну.

      Позже он понял, что мать пыталась уберечь его от лавины своего безумия. Но тогда казалось, будто он смотрит на неприступную скалу, не желавшую объяснять свое разрушение.

      Все это длилось долго. И безжалостно.

      Единственное утешение – он не видел финала.

      В начале выпускного года школьный раввин сказал, что перед поступлением в колледж было бы полезно поучиться в иешиве[18]. Одни сразу отказались, другие раздумывали, третьи, вроде Джейкоба, моментально упаковали чемоданы.

      Не терпелось уехать подальше.

      Из Иерусалима он звонил примерно раз в полтора месяца и сквозь шорохи таксофона слышал голос отца, полнившийся отчаянием.

      Я за нее тревожусь.

      Восемнадцатилетний Джейкоб, одуревший от свободы, закипал праведным негодованием. Их разделяли восемь тысяч миль.

      И чего ты от меня хочешь?

      Колледж снабдил целой обоймой отговорок, чтобы не ехать домой. В День благодарения новоиспеченная подружка пригласила его на праздничный обед. Потом решила угостить его настоящим Рождеством в своем доме на Кейп-Коде. Незадолго до весенних каникул девица переметнулась к хоккеисту, и деньги, отложенные на билет домой, он истратил на поездку в Майами. Компанию составили соседи по комнате, тоже получившие отлуп от подруг.

      Она о тебе спрашивает.

      Раньше чего-то не спрашивала.

      Ну пусть еще поспрашивает.

      В то лето он остался в Кембридже – работал ассистентом профессора английского языка, надеясь заполучить его в научные руководители. Выпросил себе ставку и комнату в кампусе, где молчком стоял телефон. Однажды он зазвонил.

      Официально иудаизм отвергал самоубийство, обрекавшее душу на вечные скитания, и запрещал близким скорбеть по грешнику. Но есть лазейка, сказал ребе.

      Если покойный был душевнобольным – так сказать, узником хвори, – он не в ответе за свои действия.

      Вина как нельзя лучше соответствовала характеристике. Но его бесило, что для скорби нужна лазейка. Позже он приводил это как яркий пример того, что оттолкнуло его от религии.

      Из-за одного дурака нельзя всё отшвыривать, сказал Сэм.

      Но в том-то и дело, что дураков было много. Все бабушки и дедушки умерли еще до рождения Джейкоба, и первый личный опыт убедил его, что он больше никогда не повторит траурную процедуру. Окаменелое лицемерие, изображение чувств. Рви одежды. Сиди на полу. Не мойся. Не брейся. Только молись, молись, молись.

      Так мне легче, сказал Сэм.

      Это не по-людски, ответил Джейкоб.

      Семь дней они вдвоем сидели в пыльной гостиной, а череда чужаков фальшиво сочувствовала.

      Она в лучшем мире.

      Она желает вам счастья.

      Да утешит Господь вас и всех скорбящих Сиона и Иерусалима.

      Они с отцом

18

Иешива – религиозная школа, где изучают Талмуд.