Тихий Дон. Михаил Шолохов

не допускавшим никаких возражений, приказал жене:

      – Затопляй печь!

      Григорий отлежался на печи, в хозяйских штанах, пока высушилась одежда; повечеряв постными щами, лег спать.

      Выехал он ни свет ни заря. Лежал впереди путь в сто тридцать пять верст, и дорога́ была каждая минута. Грозила степная весенняя распутица; в каждом ярке и каждой балке – шумные потоки снеговой воды.

      Черная оголенная дорога резала лошадей. По заморозку-утреннику дотянул до тавричанского участка, лежавшего в четырех верстах от дороги, и стал на развилке. Дымились потные лошади, позади лежал сверкающий на земле след полозьев. Григорий бросил в участке сани, подвязал лошадям хвосты, поехал верхом, ведя вторую лошадь в поводу. Утром в Вербное воскресенье добрался до Ягодного.

      Старый пан выслушал подробный рассказ о дороге, пошел глянуть на лошадей. Сашка водил их по двору, сердито поглядывая на их глубоко ввалившиеся бока.

      – Как лошади? – спросил пан, подходя.

      – Само собой понятно, – буркнул Сашка, не останавливаясь, сотрясая седую прозелень круглой бороды.

      – Не перегнал?

      – Нету. Гнедой грудь потер хомутом. Пустяковина.

      – Отдыхай. – Пан повел рукой в сторону дожидавшегося Григория.

      Тот пошел в людскую, но отдохнуть пришлось только ночь. На следующий день утром пришел Вениамин в новой сатиновой голубой рубахе, в жирке всегдашней улыбки.

      – Григорий, к пану. Сейчас же!

      Генерал шлепал по залу в валяных туфлях. Григорий раз кашлянул, переминаясь с ноги на ногу у дверей зала, в другой – пан поднял голову.

      – Тебе чего?

      – Вениамин покликал.

      – Ах да. Иди седлай жеребца и Крепыша. Скажи, чтоб Лукерья не выносила собакам. На охоту!

      Григорий повернулся идти. Пан вернул его окликом:

      – Слышишь? Поедешь со мной.

      Аксинья сунула в карман Григорьева полушубка пресную пышку, пришептывая:

      – Поисть не даст, вражина!.. Мордуют его черти. Ты б, Гриша, хучь шарф повязал.

      Григорий подвел к палисаднику оседланных лошадей, свистом созвал собак. Пан вышел в поддевке синего сукна, подпоясанной наборным ремнем. За плечом висела никелевая с пробковыми стенками фляга; свисая с руки, гадюкой волочился позади витой арапник.

      Держа поводья, Григорий наблюдал за стариком и удивился легкости, с какой тот метнул на седло свое костистое старое тело.

      – За мной держи, – коротко приказал генерал, рукой в перчатке ласково разбирая поводья.

      Под Григорием взыграл и пошел боком, по-кочетиному неся голову, четырехлеток-жеребец. Он был не кован на задние и, попадая на гладкий ледок, оскользался, приседая, наддавал на все ноги. В сутуловатой, но надежной посадке баюкался на широкой спине Крепыша старый пан.

      – Мы куда? – равняясь, спросил Григорий.

      – К Ольшанскому буераку, – густым басом отозвался пан.

      Лошади шли дружно. Жеребец просил поводьев, по-лебединому изгибая