Тихий Дон. Михаил Шолохов

мокрую от пота спину мужа.

      – Поди возьми у Мелеховых… Не ходи!.. – крикнул Степан, вспомнив.

      Аксинья пошла затворять брошенную настежь калитку. Степан, опустив глаза, ухватил кнут.

      – Куда?..

      – Калитку прикрыть.

      – Вернись, подлюга… сказано – не ходи!

      Она торопливо подошла к крыльцу, хотела повесить коромысло, но дрогнувшие руки отказались служить, – коромысло покатилось по порожкам.

      Степан кинул на переднее сиденье брезентовый плащ; усаживаясь, расправил вожжи.

      – Ворота отвори.

      Распахнув ворота, Аксинья осмелилась спросить:

      – Когда приедешь?

      – К вечеру. Сложился косить с Аникушкой. Харчи ему отнеси. Из кузни придет – поедет на́ поля.

      Мелкие колеса косилки, повизгивая, врезаясь в серый плюш пыли, выбрались за ворота. Аксинья вошла в дом, постояла, прижимая ладони к сердцу, и, накинув платок, побежала к Дону.

      «А ну как вернется? Что тогда?» – опалила мысль. Стала, словно под ногами увидела глубокий яр, поглядела назад и – чуть не рысью по-над Доном к займищу.

      Плетни. Огороды. Желтая марь засматривающих солнцу в глаза подсолнухов. Зеленый в бледной цветени картофель. Вот шамилевские бабы, припоздав, допалывают картофельную делянку; согнутые, в розовых рубахах спины, короткие взметы мотыг, падающих на серую пахоту. Аксинья, не переводя духа, дошла до мелеховского огорода. Оглянулась; скинув хворостинный кляч с устоя, открыла дверцы. По утоптанной стежке дошла до зеленого частокола подсолнечных будыльев. Пригибаясь, забралась в самую гущину, измазала лицо золотистой цветочной пылью; подбирая юбку, присела на расшитую повителью землю.

      Прислушалась: тишина до звона в ушах. Где-то вверху одиноко гудит шмель. Полые, в щетинистом пушке будылья подсолнечников молча сосут землю.

      С полчаса сидела, мучаясь сомненьем – придет или нет, хотела уж идти, привстала, поправляя под платком волосы, – в это время тягуче заскрипели дверцы. Шаги.

      – Аксютка!

      – Сюда иди…

      – Ага, пришла.

      Шелестя листьями, подошел Григорий, сел рядом. Помолчали.

      – В чем это у тебя щека?

      Аксинья рукавом размазала желтую пахучую пыль.

      – Должно, с подсолнуха.

      – Ишо вот тут, возле глаза.

      Вытерла. Встретились глазами. И, отвечая на Гришкин немой вопрос, заплакала.

      – Мочи нету… Пропала я, Гриша.

      – Чего ж он?

      Аксинья злобно рванула ворот кофты. На вывалившихся розоватых, девически крепких грудях вишнево-синие частые подтеки.

      – Не знаешь чего?.. Бьет каждый день!.. Кровь высасывает!.. И ты тоже хорош… Напаскудил, как кобель, и в сторону… Все вы… – Дрожащими пальцами застегивала кнопки и испуганно – не обиделся ли – глядела на отвернувшегося Григория.

      – Виноватого ищешь? – перекусывая травяную былку, протянул он.

      Спокойный голос его обжег Аксинью.

      – Аль ты не виноват? – крикнула