Тихий Дон. Михаил Шолохов

по глазам. Хутор поговорил бы и перестал. Но они жили почти не таясь, вязало их что-то большое, не похожее на короткую связь, и поэтому в хуторе решили, что это преступно, безнравственно, и хутор прижух в поганеньком выжиданьице: придет Степан – узелок развяжет.

      В горнице над кроватью протянута веревочка. На веревочку нанизаны белые и черные порожние, без ниток, катушки. Висят для красоты. На них ночлежничают мухи, от них же к потолку пряжа паутины. Григорий лежит на голой прохладной Аксиньиной руке и смотрит в потолок на цепку катушек. Аксинья другой рукой – огрубелыми от работы пальцами – перебирает на запрокинутой голове Григория жесткие, как конский волос, завитки. Аксиньины пальцы пахнут парным коровьим молоком; когда поворачивает Григорий голову, носом втыкаясь Аксинье в подмышку, – хмелем невыбродившим бьет в ноздри острый сладковатый бабий пот.

      В горнице, кроме деревянной крашеной кровати с точеными шишками по углам, стоит возле дверей окованный уемистый сундук с Аксиньиным приданым и нарядами. Под передним углом – стол, клеенка с генералом Скобелевым, скачущим на склоненные перед ним махровитые знамена; два стула, вверху – образа в бумажных ярко-убогих ореолах. Сбоку, на стене, – засиженные мухами фотографии. Группа казаков – чубатые головы, выпяченные груди с часовыми цепками, оголенные клинки палашей: Степан с товарищами еще с действительной службы. На вешалке висит неприбранный Степанов мундир. Месяц глазастеет в оконную прорезь, недоверчиво щупает две белые урядницкие лычки на погоне мундира.

      Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей.

      – Гриша, колосочек мой…

      – Чего тебе?

      – Осталося девять дён…

      – Ишо не скоро.

      – Что я, Гриша, буду делать?

      – Я почем знаю.

      Аксинья удерживает вздох и снова гладит и разбирает спутанный Гришкин чуб.

      – Убьет меня Степан… – не то спрашивает, не то утвердительно говорит она.

      Григорий молчит. Ему хочется спать. Он с трудом раздирает липнущие веки, прямо над ним – мерцающая синевою чернь Аксиньиных глаз.

      – Придет муж – небось бросишь меня? Побоишься?

      – Мне что его бояться, ты – жена, ты и боись.

      – Зараз, с тобой, я не боюсь, а посередь дня раздумаюсь – и оторопь возьмет…

      Григорий зевает, перекатывая голову, говорит:

      – Степан придет – это не штука. Батя вон меня женить собирается.

      Григорий улыбается, хочет еще что-то сказать, но чувствует: рука Аксиньи под его головой как-то вдруг дрябло мякнет, вдавливается в подушку и, дрогнув, через секунду снова твердеет, принимает первоначальное положение.

      – Кого усватали? – приглушенно спрашивает Аксинья.

      – Только собирается ехать. Мать гутарила, кубыть, к Коршуновым, за ихнюю Наталью.

      – Наталья… Наталья – девка красивая… Дюже красивая. Что ж, женись. Надысь видала ее в церкви… Нарядная была…

      Аксинья говорит быстро, но слова расползаются, не доходят до слуха неживые и бесцветные