Дела семейные. Рохинтон Мистри

возвращенный к постели пациента, постучал по твердому белому панцирю и изрек:

      – Гипс прочный.

      Нариман усмотрел в этом некую фривольность.

      – Конечно, прочный – цемента здесь хватило бы на ремонт моей квартиры. Ваш гипсовальщик увлекся.

      Доктор Тарапоре засмеялся:

      – Предплюсна – одна из самых коварных групп костей. Особенно в вашем возрасте. Мы должны обеспечить ей достаточную поддержку, защитить плюсну и зафиксировать ногу в неподвижном состоянии. А ваш паркинсонизм требует от нас особой осторожности. Через четыре недели сделаем еще один снимок, но выписать вас можно уже завтра.

      Он пожал Нариману руку и вышел в коридор к Джалу и Куми, ожидавшим его наставлений по уходу за больным.

      В последние два дня Джал практически не покидал больницу. И Куми находилась при отчиме с утра до ночи. Нариман был тронут, он уговаривал их пойти домой отдохнуть, поскольку их присутствие в больнице ничего не меняло.

      – Ничего, папа, мы составим тебе компанию.

      – Известили вы Роксану и Йезада? – спросил он.

      – Мы решили пока не тревожить их, – ответила Куми.

      Чтобы повеселить Наримана, брат с сестрой стали описывать ему визит Эдуля Мунши, тот краем уха услышал, что в доме произошел несчастный случай. Единственное, что он разобрал, были слова «Нариман Вакиль» и «сломал». Ему больше ничего не требовалось – он явился со своими инструментами и спросил, что нужно починить.

      Нариман фыркнул.

      – Постой, папа, послушай, что Куми ему ответила!

      – Я говорю, конечно, Эдуль, мы будем очень благодарны за починку. Но дело в том, что придется ехать в «Парси Дженерал». Он изумился: «Почему в “Парси Дженерал”»? Я говорю, потому что папа в больнице. «Ну и что?» – говорит он. Я отвечаю, починять надо папину лодыжку!

      – Видел бы ты его лицо, папа! – смеялся Джал.

      – Я понятия не имел, что он такой отчаянный человек, – усмехнулся Нариман.

      Принесли обед. Они помогли установить поднос на ножках. Поделили между собой пудинг с кремом, потому что Нариман отказался от сладкого, а к чему пропадать хорошей еде?.. Вынесли поднос с посудой за дверь, чтобы его забрали, и пожелали Нариману спокойной ночи.

      Нариман был не против побыть в одиночестве. Палатный бой, который заступил в ночную смену, был немолод, значительно старше динамичного парнишки, что работал днем. «Ему, должно быть, за пятьдесят, никак не меньше, – прикинул Нариман. – Интересно, отчего у него руки дрожат, тоже от паркинсонизма или от чего-то другого?» Несовершенство рук искупалось совершенством его улыбки. «Улыбка просветления», – думал Нариман, так похожая на вольтеровскую в старости, на том портрете, который украшает фронтиспис его экземпляра «Кандида».

      «Как обретает человек такую просветленность, – размышлял он, – здесь, в мрачной палате, вынося судна и утки хромых, обездвиженных и больных? Или все это как раз и есть необходимое условие? Условие для понимания, что, стар или молод человек, богат или беден – всяк смраден с другого конца?»

      Нариману хотелось заговорить с ним, но никак не мог решиться.