Жили-были на войне. Исай Кузнецов

по бокалам ром и выжидающе поглядела на нас. Так ставят выпивку нанятым работягам, приглашенным пилить и колоть дрова, красить крышу, чинить двери или крыльцо.

      – А себе? – спросил Сережка.

      Она покачала головой:

      – Пейте!

      Мы выпили. Анна улыбнулась чуть заметной, нет, почти совсем незаметной улыбкой, может быть, то была даже не улыбка, а так, тень какой-то затаенной мысли.

      – Пойдемте! – сказала она и пошла к двери, ведущей в другую комнату.

      Мы переглянулись и пошли за ней в комнату, где на широкой деревянной кровати, укрытая пуховым одеялом, лежала женщина, судя по тяжелому, прерывистому дыханию, больная.

      – Хозяйка, – сказала Анна. – Она не встает. Паралич. Третий день не встает.

      Мы прошли через комнату с больной хозяйкой и, пройдя по коридору, поднялись по узкой винтовой лесенке, остановились перед закрытой дверью. Анна распахнула дверь и включила свет. В маленькой уютной комнатке, с завешанным тяжелыми, плотными занавесками окном, на узенькой деревянной кроватке сидела девочка лет пятнадцати, белокурая немочка с почти кукольным личиком. Держа в руке пушистого медвежонка, она широко распахнутыми, немигающими глазами смотрела на нас.

      Анна подошла к ней и дернула за ворот розовой ночной рубашки.

      – Анхен… – испуганно прошептала девочка, прижимая к груди медвежонка.

      Анна вырвала медвежонка у нее из рук и разорвала ее рубашку до пояса.

      Девочка прижалась к стене, прикрывая рукой маленькие, не вполне развившиеся груди. Губы у нее дрожали. Смотрела она не на нас, а на Анну – не мы, а Анна внушала ей страх.

      – Возьмите ее! – потребовала Анна.

      – Анхен… – снова прошептала девочка.

      – Берите! Не бойтесь, она еще девица!

      Сережка перевел взгляд с девочки на Анну:

      – Ладно, попугали, и хватит! А то она еще совсем помрет с перепугу. Пошутили, и ладушки.

      Анна резко обернулась к Сережке.

      – Пошутили… Ну, конечно, они тоже… шутили! Все трое – ее отец и братья… шутили! Ну что вы стоите?! Жалеете? Меня никто тут не жалел!

      Она подскочила к девочке и сорвала с нее рубашку. Теперь, совсем голая, она сжалась в комочек и закрыла лицо руками – испуганная, жалкая, беспомощная.

      – Не надо, Аня, она же совсем ребенок… – сказал я, но Анна кинула на меня презрительный взгляд и схватила Сережку за руку.

      – Сделай это! Отомсти за меня! Ну, пожалуйста, чего тебе стоит? Умоляю тебя! Ты же можешь, тебе это ничего не стоит! – И вдруг она, как там, на берегу, упала на колени и зарыдала, в голос, по-бабьи…

      Мы стояли растерянные. Сережка попытался поднять ее, но она оттолкнула его и встала сама.

      – Уходите! – сказала она глухо, не глядя на нас. – Уходите! Найду других!

      Мы нерешительно, стараясь не глядеть ни на Анну, ни на застывшую в страхе голую девочку, вышли из комнаты, спустились по скрипучей винтовой лестнице, прошли мимо парализованной хозяйки, вышли во двор, где безмолвно звякнула цепью невидимая в темноте собака, и покинули