Жили-были на войне. Исай Кузнецов

до них просто не сразу дошло, что русский говорит на их родном языке.

      Прежде чем я успел повторить вопрос, они переглянулись растерянно, а худой и длинный закивал головой и тут же спросил:

      – Нас не убьют?

      Я сказал, что Красная армия пленных не расстреливает. Худой снова кивнул и сказал, что он знает это, конечно, Красная армия не расстреливает пленных, но в голосе его уверенности не чувствовалось, и он замолчал, ожидая от меня каких-нибудь подтверждений.

      – Сибирь? – спросил пухлый, тот, которого звали Карл Фридрих.

      Я пожал плечами. Я не знал, где расположены лагеря для военнопленных, наверно, немало их и в Сибири.

      – Я рабочий, – сказал худой и протянул ко мне руки ладонями вверх. – Мой отец был коммунистом. Он знал Тельмана. Эрнста Тельмана.

      Этого я ожидал. Конечно, он рабочий, сын коммуниста. Так они все говорят, оказавшись в плену. Я не испытывал сочувствия к этому длинному небритому человеку в сером помятом мундире, Курту Келлеру из Эссена, отец которого будто бы знал Тельмана.

      – Отец жив? – спросил я.

      – Умер… В лагере.

      Карл Фридрих смотрел на Курта исподлобья. Ему, видно, была не по душе откровенность Курта. Он что-то сказал ему сквозь зубы, я не понял его слов, но его тон и выражение лица заставили меня по-новому взглянуть на эту пару и подумать, что Курт, возможно, говорит правду.

      А Курт, обозленный его вмешательством, заговорил быстро и взволнованно. О том, как он ненавидит Гитлера, ненавидит эту войну, что давно хотел сдаться в плен…

      И тут Карл Фридрих не выдержал.

      – Hasenfuβ! – крикнул он ему.

      Я впервые слышал это выражение, но догадался, что оно означает: Hasenfuβ – заячья нога, другими словами – трус. Крикнув, он испуганно взглянул на меня и весь как-то сник. По его рыхлому лицу текли слезы.

      Лукашев, прислонившись к дверной притолоке, с хмурым любопытством следил за этой сценой. Ему явно не нравилось, что я говорю с пленными на языке, которого он не понимает.

      – Чего это они? – спросил он.

      Я рассказал, что произошло. Лукашев сплюнул.

      – Оба хороши! Выдать им по хорошей пуле, и вся недолга. А то небось повезут в Россию, откармливать. Народу жрать нечего, а их корми.

      – Зря кормить не станут. Заставят работать.

      – Они наработают, как же! – со злостью проворчал Лукашев.

      Карл Фридрих стоял весь обмякший, испуганный своим порывом, и ждал, что теперь-то с ним покончат непременно.

      – Вы член национал-социалистической партии? – спросил я его.

      Он выпрямился.

      – Да, – ответил он если и не с вызовом, то, во всяком случае, с отчаянной решимостью.

      “Надо же! – подумал я. – Живой фашист! Самый настоящий фашист, готовый пострадать за свои убеждения”.

      Не очень вязался героический дух с его рыхлой плотью, но все же следовало отдать ему должное.

      – Вы, конечно, одобряете эту войну? А зачем она вам? Не задумывались?

      – Меня послал фюрер, – тихо, но твердо сказал Карл Фридрих. –