Живой роскошный ад. Джон Хорнор Джейкобс

рабочие, стивидоры, рыбаки – говорили мне: «Вам повезло, что выжили». Эти рабочие баловались социализмом, но никогда не брали в руки книги и не посещали собрания; среди них были свежи мрачные воспоминания о кончине Павеса.

      Они отвели меня в свои дома, к своим жёнам и детям. «Это Авенданьо? Тот самый?»

      «Не знаю. Как-то видел его по телевизору – тогда он был толще».

      «Не может быть, это не Авенданьо – посмотрите на его лицо».

      «Иисус Мария, как они ненавидят поэзию. Пиночет убил Неруду, Видаль изувечил Авенданьо. Неужели они выведут из мира всё прекрасное?»

      «Конечно, не Авенданьо – быть того не может. Посмотрите – он еле жив».

      «Это не Авенданьо».

      Я им не был. Авенданьо больше не было. Тот горделивый мот и транжира погиб в своей камере.

      Обретя дар речи, я отправил местных в свою старую квартиру возле университета за чеками и деньгами, которые там остались. Они вернулись с чеками, без наличных, и с целым шкафом одежды. Видалю и его генералам не хватило сообразительности конфисковать вещи врагов государства – по крайней мере тогда. Я сказал местным, что готов отдать всё моё, если что-то им приглянется, и оставил им целое состояние. Они засмеялись и кормили меня в своих маленьких домах жарки́м из ягнёнка, лососем и наливали вино в надтреснутые стаканы. Снаружи звало море, напоминая мне обо всём. Хунта и Видаль, казалось, остались далеко-далеко.

      Меня одели в грубый костюм рабочего и погрузили на грузовой корабль, трюмы которого были набиты медной проволокой: он шёл в Кейптаун, потом в Нуакшот, потом в Лиссабон. Все эти бродячие дни, проведённые в море, я думал: может, я по-прежнему оставался в миазмах? Может, я их не покидал?

      Наконец я нашёл берега потеплее.

      Теперь у меня всё в порядке. Деньги моей семьи – всю свою жизнь я ни в чём не нуждался – мне перевели сюда. Мои издатели знают, что я до сих пор жив, но кроме них – мало кто. Почти все контакты с Махерой я оборвал – зачем их хранить? У Видаля длинные руки. Я не смел возвращаться домой, не смел снова издаваться. Не думаю, что я теперь могу сочинять.

      Поэт видит то, что преподносит ему мир, во всей его чудесной странности, и озвучивает это. На мир и всех, кто по нему ходит, мы смотрим откровенно и описываем их беспощадно. Там, в камере на горном склоне, я лишился не только глаза – гораздо, гораздо большего.

      Манускрипт останется тайной, пока не придёт время, чтобы всё стало явным.

      Я доволен – насколько могу быть доволен.

      Некоторые знания исключают счастье. От некоторых знаний невозможно действовать. Я провожу свои дни в попытках, насколько могу, испытывать удовольствие: они полны креветками с чесноком, полентой и прекрасными богатыми винами, а мои ночи полны благоуханного дыма, писко, сладостей, негромкой музыки и ароматом Альборана.

      И забытыми снами о том, что сделал я и что сделали со мной.

      Прости, что я забыл твоё имя.

      Прости, что я забыл.

      Прости меня, Алехандра.

      5

      Око