Одинокие. Константин Борисович Кубанцев

нему и тихо, но в то же время как-то очень отчетливо, выговаривая каждую букву, повторила:

      – Нет, Саша, это не то, что ты сейчас думаешь.

      «А что? Скажи! Почему? Зачем? Скажи! Объясни! Тебе нужны деньги? Я уже… Я дам! Я помогу тебе! Скажи, что… Но нельзя же так», – ему хотелось кричать, объяснять, доказывать, но он только беззвучно раскрывал рот в судорожной попытке вдохнуть, а его легкие – сдутый воздушный шар, высвистывали из раны в правой половине груди красно-розовые пузыри.

      – Нет, не то, – произнесла она в третий раз.

      Теперь она знала, что плачет. Жалость, гнев ли, ненависть или все эти чувства вместе залпом вонзили ей в сердце свои отравленные острия и причинили нестерпимую боль? Или физическая боль недуга, невыразимая по-другому, а только в неудержимом потоке соленой влаги, и во всхлипах, и в неровном ритме дыхания, отнимающем последние силы вместо того, чтобы наполнять уставшие органы животворящим кислородом, так терзала её тело? Или печаль, нахлынувшая внезапно? Или что-то еще: неясное, неопределенное, смутное – было причиной её слез?

      Она уронила сумку, пробитую пулей, себе под ноги, но будто бы и не заметила этого, и, не разбирая дороги – едва не наступив на его раскрытую ладонь, пошла против косых холодных стрел осеннего дождя.

      Слезы текли сами собой – крупные, как сочные спелые виноградины.

      Следы блевотины на её лице постепенно исчезали, смываемые дождевой водой и слезами.

      С другой стороны улицы, не от поворота, где она устьем ручья вливалась в главное русло – в центральный городской проспект, носящий славное имя генерала Родимцева, а со стороны противоположной, то есть от угла ближайшего дома, вышла женщина – и как раз в то время, когда Александр, повинуясь неосознанному порыву, обернулся. И три фигуры, как три точки, через которую проведена воображаемая прямая, заслонили друг друга.

      Та, присоединившаяся к происходящему действию последней, была одета в просторный светло-коричневый плащ с капюшоном – и он скрывал её лицо под своею тенью, и в отличие от мужчины и женщины, в упор смотрящих друг на друга, она видела обоих. Она-то выстрел услышала!

      Он прогремел, и будто кто-то одним ударом забил ей в череп дубовый клин и, разорвав барабанные перепонки, оглушил – пбум! И безжалостно вонзилась в память острая заноза – пбум. Зарубка, что останется навечно. Пбум! Маркированные клеточки, поврежденные нейроны, а в них – год, месяц, число, час, минута. А тишина вслед за выстрелом, гнетущая, безразмерная.

      Но чуть раньше, или ей показалось, что раньше, а на самом деле позже, из хаоса всевозможных звуков, окружающих её, она вычленила и извлекла еще один. Тот пролетел, проскользнул рядом и скрылся где-то позади неё, свернув за угол, – звук был высоким и опасным, как трещотка гремучей змеи. Пс-с. Коротким. Псс, псс. И кто-то невидимый прикоснулся к её щеке сухим шершавым языком. Лизнул.

      Она вздрогнула. Её пальцы непроизвольно сжались в кулаки… И, охнув, она опустила руки, что держала на уровне своего лица, вскинув вперед. Теперь – опустила. А он стал падать. И ей