На обочине времени. Владимир Соболь

угрюмая и лохматая – пепельные космы мотались на ветру, задевая за шпили. Я помню, что, только увидев ее, сказал им – будет нам плохо. Но эта парочка лишь подняла меня на смех: «Быть в Питере и бояться дождя – значит не жить вовсе». Но мы уже смотались с лекции, удрали под самым носом профессора Березкина. Все получилось спонтанно, как слишком часто происходило в моей не слишком обустроенной жизни. Мы уселись, как обычно, втроем, забрались подальше вдоль длинных столов, выстроенных от двери к окну. И тут Мишка отвернулся от доски, от Елены, уставился сквозь запыленное стекло на верхушку березы, уже подкрашенную красным и желтым.

      – А что мы здесь делаем? – спросил он неожиданно громко.

      – В самом деле, что? И зачем? – протянула ему в унисон Лена. – Боря, а ты?

      – Люди – как вы, так и я.

      Пока мы протискивались к выходу, прозвенел уже второй звонок, а мне еще пришлось вернуться от двери за оставленной книжкой. Я выложил ее из сумки, рассчитывая поглядывать на страницы одним глазом, пока Береза будет выписывать на доске длиннющие преобразования, разложенные по координатам Евклидова мира. Я вернулся на место, схватил томик мышиного цвета и заторопился обратно. Но кто-то спросил, и я зачем-то ответил… и тут Мишка завопил: «Идёт!» А может быть, он крикнул «Идиот!»; я не понял, но побежал. Прямо по длинному столу, протянувшемуся поперек аудитории, прыгая через конспекты, учебники, ручки, карандаши, зеркальца.

      Разумеется, едва я высунул нос на площадку, как тут же увидел профессора. Он выворачивал из коридора, и я вдруг сдуру машинально поздоровался первым. И он, кажется, кивнул мне ответно, и даже приоткрыл рот, словно собираясь о чем-то спросить. Но тут этот слон Смелянский дернул меня за рукав, и мы ссыпались по ступенькам, единым духом на два пролета сразу. Ладно, подумал я, не беда. Березкин – лектор плохой, мужик туповатый, но человек безобидный. Так, во всяком случае, представлялось нам до экзамена. Но так ли, иначе ли, однако сессия маячила где-то далеко впереди, а солнце стучало в стекло, и Лена ждала нас у гардероба…

      Первым делом мы добрались до «Гренады». Сейчас я увидел бы в этом зале только замызганную пивную. Но тогда она представлялась нам чуть ли не преддверием рая, тайным обещанием взрослой свободной жизни. Три пол-литровые кружки мутной, разбодяженной жидкости, блюдце с брынзой, блюдце с солеными сушками, которые могли раскусить только наши молодые острые зубы. Ну конечно же, разговоры – обо всем, ни о чем, но, главным образом, – о себе. Полтора часа за столиком промелькнули гораздо быстрее, чем те же девяносто минут на лекции. Впереди были еще две пары, но возвращаться в институт казалось уже совершенно глупым.

      Мы прогулялись по Тихорецкому, по Политехнической улице. Когда проходили мимо физтеха, мимо Большой Конторы, Мишка почтительно поздоровался с бюстом папы Иоффе.

      – Придет час, наступит день, – объявил он торжественно, – и я буду раскланиваться с ним каждое утро…

      От площади Мужества мы проехались