Так хорошо мы плохо жили. Александр Ефимов-Хакин

начальник 1-го отдела ГУГБ НКВД в показаниях в ноябре 1938 года докладывал об откровениях ему самого Ежова: «Я велел отрезать ему ухо, нос, выколоть глаза, резать Марьясина на куски.¹⁹ По свидетельству Б. А. Викторова, проводившего расследование по делу Блюхера: «В последний раз его видели 5 и 6 ноября зверски, до неузнаваемости избитого. Лицо его было сплошным кровавым месивом, один глаз выбит. 9 ноября 1938 года ещё один маршал Советского Союза в результате зверских пыток погиб в бериевских застенках. Погиб, но не сломался и не подписал».

      А вот воспоминания комиссара 7-й армии Добровольского о разговоре с маршалом К. А. Мерецковым, Героем Советского Союза, начальником Генштаба 1940 года, заместителем Наркома обороны СССР с января по май 1941 года, командующим Волховским фронтом: «Прилетел самолёт, вылезает оттуда Мерецков, небритый, грязный, страшный, прямо из тюрьмы. Привёл себя в порядок, идёт на передовую и спрашивает у меня:

      – Ты что ли ко мне приставлен?

      – Товарищ главнокомандующий, забудьте о том, что я за вами слежу. Я ведь и сам такое, как вы, испытал.

      – А тебе на голову сс-ли?

      – Нет, этого не было.

      – А у меня было. Один раз меня так избили, что чувствую – больше не могу! Сел на пол, закрыл голову руками, а они кругом издеваются, пинают ногами, а какой-то молодой расстегнул и давай мне на голову мочиться. А потом ещё несколько. Лежал в крови и моче. Скажи, как я после этого жить могу?»

      На примере дочери К. Чуковского можно почувствовать тот страх, с которым «жила» интеллигенция. После ареста мужа Лидии Корнеевны в 1937 году и затем расстрела, её саму могли арестовать в любой момент. Узелок с вещами она поставила наготове у своей кровати. В течение нескольких довоенных лет её не отпускал отчаянный страх за своё дитя-любимую шестилетнюю дочь, которую называла «моё живое счастье». Переживая за будущую возможно без родителей судьбу дочери, она с ужасом представляла свой момент расставания с ребёнком:

      Чтоб ты не проснулась,

      когда разразится звонок,

      Я готова на каторге стыть и стонать

      необъятные сроки.

      Только б глаз не открыла ты.

      Спи, повернись на бочок,

      Только б шею мою не обвили

      любимые руки.

      А как этот жуткий период отразился на наших маленьких гражданах, можно понять из письма в спецлаг школьника при переводе его из начальной в среднюю школу (пятый класс):

      «Папочка, напиши мне, пожалуйста, письмо, что я не твой сын. А на самом деле, папочка, я всегда люблю тебя, и ты – мой папа, только письмо это мне надо, чтобы меня приняли в школу». Какая при этом ломка психики ребёнка!

      Или другой случай: мою соседку арестовали в 1949-м только потому, что она не отреклась от своего мужа – «старого большевика», репрессированного в том страшном 1937-м.

      Наш дом стоял на углу улицы Дзержинского (Большой Лубянки) и Варсонофьевского переулка. До массового сноса церквей и монастырей в Москве (1925-35-е года) в переулке находился Варсонофьевский монастырь, основанный в ХVI веке.