Аргентинский архив №1. Магомет Тимов

Батя был предсказуем, как перемена времён года, а по сему не стоило лишнюю волну поднимать. Это как раз и могло вызвать нежелательные осложнения. И пока…

      А пока дражайшая Ольга Арсеновна, в свои сорок пять сохранившая почти всю прелесть юности благодаря покладистому характеру и природному уму, с изяществом, достойным королевской фрейлины, извлекла из углового шкафчика заветный поднос с серебряной чаркой, графинчик зелёного стекла, лимон, заранее порезанный дольками и, плеснув в чарку из бутыли «шустовского», как она обзывала армянский коньяк, поставила всю эту красоту пред светлые очи Петра Алексеевича. Бородка академика моментально изменила вектор в сторону чарки, он секунду вперивал яростный взгляд в супругу, а затем, неожиданно обмякнув, плюхнулся на свой стул с резной спинкой и расхохотался.

      – Ну, Оленька, уважила! Как обычно! Всегда-то ты отыщешь «веский аргумент» в споре…

      Супруга смиренно потупила глаза и, присаживаясь на диван рядком с сыном, скромно произнесла:

      – А как, по-твоему, на такие эскапады должна реагировать жена академика? Только подыскивать очередной веский «аргумент».

      Профессор покачал головой, затем сграбастал своей ручищей, достойной портового амбала, стопку и, крякнув, залпом опрокинул её.

      – Это же коньяк, Петя, армянский, кстати, как и любишь, – укоризненно произнесла Ольга Арсеновна. Академик недоумённо посмотрел на дно пустой стопки:

      – Да? Вот незадача, а я и не распробовал в сердцах… Ну, да исправим.

      Он сам наполнил вторую чарку, она последовала за первой. Пётр Алексеевич замер, смакуя букет тонкого напитка, потом, смягчившись, бросил теперь уже заинтересованный взгляд на сына.

      – Ну, отпрыск недостойный, теперь разъясни нам, убогим, за каким… зачем ты ввязался в эти игры с государством? Чем тебе поприще, к примеру, переводчика при посольстве хуже рутины работы канцелярской крысой? Или я уже чего-то не понимаю в этой жизни?

      Дождавшийся, наконец, возможности вставить слово, Иван пояснил:

      – Отец, ты всегда меня учил достоинству и патриотизму в отношении своей Родины. Как я понимаю, мне предоставляют возможность здесь вот и сейчас свой патриотизм проявить в полной мере.

      Отец поднял на сына ставший вдруг тяжёлым взгляд.

      – Наверное, ты не особенно понимаешь, что за структура взяла вдруг тебя за цугундер… Хотя, откуда… Ты же не жил в тридцатые годы… Машина за полночь во дворе, грохот сапог на лестнице, сырость камер Лубянки… Ты даже не представляешь, что это такое – жизнь в постоянном страхе, в ожидании ареста, камеры, расстрела без суда и следствия!

      Иван набычился, сказывалась отцовская кровь: он тоже не терпел, когда ему перечили.

      – А дядя Миша, твой родной брат, он что, тоже, по-твоему, расстреливал и пытал невинных?

      – При чём тут Мишка? – даже опешил от такого напора профессор. – Он… он занимался совершенно другим делом…

      – Ага, ловил шпионов на передовой и ликвидировал бандподполье на