Не может быть!. Михаил Зощенко

его шесть ящиков и говорит:

      – Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.

      Который в очках, услышав эти слова, совершенно упадает духом. А перед тем как упасть духом, до того набрасывается на весовщика, что дело почти доходит до зубочистки. Который в очках кричит:

      – Да что ты, собака, со мной делаешь! Я, – говорит, – не свои ящики отправляю. Я, – говорит, – отправляю государственные ящики с оптического завода. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму сто рублей, чтобы везти назад? Отвечай, собака, или я из тебя котлетку сделаю!

      Весовщик говорит:

      – А я почем знаю? – И при этом делает рукой в сторону.

      Тот, по близорукости своего зрения и по причине запотевших стекол, принимает этот жест за что-то другое. Он вспыхивает, чего-то вспоминает, давно позабытое, роется в своих карманах и выгребает оттуда рублей восемь денег, все рублями. И хочет их подать весовщику.

      Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег.

      Он кричит:

      – Это как понимать? Не хочешь ли ты мне, очкастая кобыла, взятку дать?!

      Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор своего положения.

      – Нет, – говорит, – я деньги вынул просто так. Хотел, чтобы вы их подержали, покуда я сыму ящики с весов.

      Он совершенно теряется, несет сущий вздор, принимается извиняться и даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде.

      Весовщик говорит:

      – Стыдно. Здесь взяток не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов – они мне буквально холодят душу. Но, поскольку это государственные ящики, обратитесь вот до того рабочего, он вам укрепит слабую тару. А что касается денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.

      Тем не менее он зовет еще одного служащего и говорит ему голосом, только что перенесшим оскорбление:

      – Знаете, сейчас мне хотели взятку дать. Понимаете, какой абсурд. Я жалею, что поторопился и для виду не взял деньги, а то теперь трудно доказывать.

      Другой служащий отвечает:

      – Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать, что у нас по-прежнему рыльце в пуху.

      Который в очках, совершенно сопревший, возится со своими ящиками. Их ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.

      Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.

      И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на всякий случай укрепить мою сомнительную тару. Он спрашивает с меня восемь рублей.

      Я говорю:

      – Что вы, – говорю, – обалдели, восемь рублей брать за три гвоздя.

      Он мне говорит интимным голосом:

      – Это верно, я бы вам и за трояк сделал, но, – говорит, – войдите в мое пиковое положение – мне же надо делиться вот с этим крокодилом.

      Тут я начинаю понимать всю механику.

      – Стало быть, – я говорю, – вы делитесь с весовщиком?

      Тут он несколько смущается, что проговорился, несет разный вздор и небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне, делает