Мерцание страз. Рахиль Гуревич

Инесса опешила: это просто невозможно!

      – Так я и свидетельство о рождении своё им отдал, мама сразу заметит.

      – Да ты что? Свидетельство о рождении своему сопернику, то есть конкуренту?

      – Ну да. Попросили. Говорю же: он под моим именем играть будет. В заявке-то на весь сезон – я, не он.

      – Да они там сдурели что ли?

      – Я не знаю, что там и как. Но вот так. И меня накрыло.

      – И ты не боялся?

      – Неа. А чего бояться-то?

      Инесса посмотрела на ель вдали, похожую на гигантский сугроб с растопыренными снежными щупальцами.

      – Ну как так можно? – Инесса обратилась не к Тимке, а к ели. – А родители? А я?

      – Ты меня любишь?

      – Люблю, конечно. – Но это была неправда. Она не любила Тимку. Она реально не могла бы полюбить человека, который так смалодушничал, из-за такой ерунды (пусть не ерунды, пусть и действительно большая несправедливость, а где сейчас справедливость, нет её), да ещё сам свидетельство своё отдал… Она бы никогда не отдала. Да пошли они! Не берут и не надо, остальное её не касалось бы.

      – Я тебе и отписал.

      – Ты был уверен, что я при… приду? (чуть не вырвалось «прибегу».)

      – Нет. То есть сначала я ждал, а потом уже нет. Забыл. И тебя. И родителей. Я остался один на один со своей бедой. Я понял, что никому не нужен в этом мире, – Тимофей осёкся. Она по-прежнему не смотрела на него. А изучала заиндевевший угол звезды третьей ели, самой стройной, самой молоденькой. Вообще смешно: сугробы на еловых лапах, из-под них – уголки игрушек.

      – Там не страшно, – добавил Тимофей, он тоже смотрел наверх, на тот искрящейся в холодном зимнем солнце яркий угол звезды-игрушки. – Там холодно.

      Больше они никогда не говорили и не вспоминали тот случай. Тимофей никуда не ушёл их команды. До восемнадцати откатался в резерве, как все, получил свой никому ненужный первый взрослый, лишился ещё зуба, перенёс операцию на мениске – стандартный набор травм к восемнадцати годам.

      Инесса сидела с Тимофеем до конца школы, они привычно гуляли после тренировок, дарили друг другу подарки на дни рождения и на Новый год. Тимофей всегда извинялся, что не дарит цветы, оправдывался, что срезанные цветы похожи на разлагающиеся трупы – другими словами, но смысл был такой. Вообще Тимофей любил пафос. До сих пор её выбешивало – «я никому не нужен в этом мире». Да кто кому нужен-то? Да никто никому. Но все общаются, держатся друг за друга, живут. Тимофей до самой смерти всегда её поддерживал мемасиками. Пафос и смешные клише – его беда, так сказала русичка. Они были всегда на связи с Тимкой. Он ей перестал писать как раз с с осени, а она и не заметила, ну то есть решила, что он занят. Она вообще не знала, в каком он городе. Она-то всё про себя рассказывала. Про маму, про мастерскую, про заказчиков, он – нет. Инесса не удивлялась. У богатых свои причуды, мамины заказчики тоже как правило молчаливы.

      Смерть Тимофея оставалась не до конца понятной и спустя год, и два, и три. Его нашли повешенным в доме, то есть вторая его попытка, если так можно выразиться, если это не