Другая судьба. Эрик-Эмманюэль Шмитт

недоумевал: как же доктор будет его осматривать? – но послушно оделся и лег. Так даже лучше.

      Фрейд устроился в кресле рядом с диваном.

      – Я не вижу вас, доктор.

      – Вот и хорошо. Смотрите в потолок.

      Адольф не понял, что должен прочесть на потолке: потолок был самый обыкновенный, белый, никаких афишек с буквами, от огромных до крошечных, которые врачи обычно дают читать пациентам.

      – Расскажите о вашей проблеме. Нет, не смотрите на меня. Я вас слушаю.

      Все эти приемчики начинали раздражать Адольфа, однако рассказать о своих обмороках в Академии, ни на кого не глядя, и впрямь оказалось легче.

      Доктор Фрейд что-то писал в блокноте, и Адольф почувствовал гордость: он, стало быть, говорит важные вещи, достойные быть записанными, этот человек проявляет к нему интерес.

      – Вы любили вашу мать, мой мальчик?

      Он был настолько не готов к такому вопросу, что вскочил с дивана, дрожа крупной дрожью:

      – Очень.

      Он напрягся. Нельзя расплакаться. Только не перед этими двумя мужчинами.

      – А вашего отца?

      Вот! Это был идеальный вопрос, чтобы остановить слезы. Лицо Адольфа похолодело. Ледяные сосульки царапали щеки. Он молчал.

      – Вы любили вашего отца?

      – Я не понимаю, зачем вы меня об этом спрашиваете.

      – И это мешает вам ответить?

      – Да.

      – Из чего я могу заключить, что вы не очень любили вашего отца.

      От ярости Адольф снова вскочил:

      – Я не для этого сюда пришел!

      Он шагнул к докторишке, испытывая одно желание – задушить его.

      Удобно устроившийся в зеленом кресле Фрейд сокрушенно поморщился и опустил глаза:

      – Прошу меня извинить. Я полагал, тут может быть связь, но, видимо, ошибся. Еще раз прошу меня извинить. Мне очень жаль. Действительно жаль.

      Адольф возликовал. Победа! Взрослый человек извинялся перед ним! Он поставил взрослого на место! Не просто взрослого – специалиста! Гордость вытеснила гнев.

      Доктор Фрейд медленно поднял глаза на Адольфа и попросил спокойнее, хоть смущение еще слышалось в его голосе:

      – Может быть, вы просто поделитесь со мной всеми хорошими воспоминаниями об отце и опишете, если вам это не слишком неприятно, те моменты, когда были счастливы в его обществе?

      У Адольфа появилось ощущение, что ему расставили ловушку, но он сглотнул слюну и пробормотал:

      – Хорошо.

      Он вернулся на диван и дал волю памяти. Воспоминания нахлынули всем скопом, залпами, нескончаемыми потоками, но их приходилось сортировать: на одно хорошее приходилась тысяча плохих. Его отец, рухнувший однажды замертво за утренним стаканом белого вина, оставил по себе лишь боль, ненависть, множество ран. Над ним, разрастаясь до размеров воздушного шара, придавив его к дивану, нависло старческое лицо, ненавистное, невыносимое, мучительное. Эта красная рожа с низкими, нахмуренными бровями, эти буйные усы, длинные и в то же время редкие, спускавшиеся пирамидой от носа к шейным артериям, и эта вечная гримаса недовольства. Он вновь слышал голос, кричавший на