В сторону Атлантиды. Дмитрий Роюк

не я.

      Никита, достав пачку молока из холодильника, посмотрел на Халису.

      Сквозь утренние сумерки можно было разглядеть, что лицо ее покраснело.

      – Что не вы, Халиса?

      – Тебе сегодня день рождение. Я решила отметить.

      Халиса проговорила это с некоторой радостью в голосе. Но страха в интонации присутствовало больше. Она взяла то, что ей нельзя. Точнее нельзя никому из персонала. А такие как Халиса совершенно чувствовали себя чужими в этой стране, и у нее тут же затряслись руки.

      – Пойдемте со мной.

      Халиса недоверчиво посмотрела на Никиту.

      – Не переживайте. Я никому не скажу, что вы брали алкоголь, – он вышел из бара и направился по длинному коридору к лестнице, которая вела в раздевалку.

      – Вот возьмите, – Никита достал из своего ящика бутылку красного вина, когда они поднялись наверх, вдвоем.

      – Мой муж не разрешает мне пить. Он может избить меня.

      – Это ужасно некрасиво с его стороны. Но что если бы вы перестали пить.

      Халиса посмотрела преданными черными глазами в глаза Никиты.

      – Я не вижу своих детей. Целый день мою посуду и полы.

      Никита тяжело вздохнул.

      – Но сегодня сам Аллах разрешил, – Халиса лукаво улыбнулась и протянула руки к бутылке вина.

      – Это как понимать?

      – Ты хороший человек. И у тебя сегодня важный день – день рождения.

      – А муж, что скажет?

      – Ты для меня, как сын.

      – Извините, я слышал, что восточные мужчины ревнуют ко всем подряд.

      – Да-а. Но не к тебе.

      Никита отдал бутылку вина и вернулся в бар, допивать остывший кофе.

      ***

      Никита выпил холодный американо и, выйдя из-за бара, сел за стойку, со стороны гостя.

      Кто-то в зале уже включил свет. Но никого еще не было видно. Странно, но сейчас ужасно не хотелось слышать поздравления в свой адрес. Рукопожатия, удары по спине. Хочется попросту забыть этот день. Ровно четвертак. А на душе скребут кошки, будто уже девяносто. Вроде бы вчера был еще ребенком. Играл в детство.

      Хотя детство – в детдоме его почти не было. Колония с послабленными понятиями. Чуть проще, чем зоновская феня, но со своей извилиной. Потом уверенный уход из стен приюта. И страх. Волчьи ощущения ненужности. Оказывается в мегаполисе можно загнуться раньше, чем в интернате. Попросту исчезнуть, как автомобиль на МКАДе. Свернуть на объездную дорогу. И в этом муравейнике никто ничего не заметит.

      Годом ранее, вообще казалось, что уже умер. Правда, не в огромной Москве, а в маленькой Швеции.

      «На чужой земле живым сошел в могилу. Лежа в холодной яме, тихо на распев подбирал слова и пропихивал в рыхлую землю записку, с просьбой о помощи, но там наверху: последняя грязь отпала от лопаты, ляпнув на небольшой бугорок комком черной золы. И все, отвернувшись, ушли».

      Никита не помнил себя таким несчастным, как в тот зимний вечер.

      Надравшись виски, он приполз пьяный