Облако в штанах. Владимир Маяковский

слово.

      Улица муку молча пёрла.

      Крик торчком стоял из глотки.

      Топорщились, застрявшие поперек горла

      пухлые taxi и костлявые пролетки.

      Грудь испешеходили.

      Чахотки площе.

      Город дорогу мраком запер.

      И когда –

      все-таки! –

      выхаркнула давку на площадь,

      спихнув наступившую на горло паперть,

      думалось:

      в хорах архангелова хорала

      бог, ограбленный, идет карать!

      А улица присела и заорала:

      «Идемте жрать!»

      Гримируют городу Круппы и Круппики

      грозящих бровей морщь,

      а во рту

      умерших слов разлагаются трупики,

      только два живут, жирея –

      «сволочь»

      и еще какое-то,

      кажется – «борщ».

      Поэты,

      размокшие в плаче и всхлипе,

      бросились от улицы, ероша космы:

      «Как двумя такими выпеть

      и барышню,

      и любовь,

      и цветочек под росами?»

      А за поэтами –

      уличные тыщи:

      студенты,

      проститутки,

      подрядчики.

      Господа!

      Остановитесь!

      Вы не нищие,

      вы не смеете просить подачки!

      Нам, здоровенным,

      с шагом саженьим,

      надо не слушать, а рвать их –

      их,

      присосавшихся бесплатным приложением

      к каждой двуспальной кровати!

      Их ли смиренно просить:

      «Помоги мне!»

      Молить о гимне,

      об оратории!

      Мы сами творцы в горящем гимне –

      шуме фабрики и лаборатории.

      Что мне до Фауста,

      феерией ракет

      скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

      Я знаю –

      гвоздь у меня в сапоге

      кошмарней, чем фантазия у Гете!

      Я,

      златоустейший,

      чье каждое слово

      душу новородит,

      именинит тело,

      говорю вам:

      мельчайшая пылинка живого

      ценнее всего, что я сделаю и сделал!

      Слушайте!

      Проповедует,

      мечась и стеня,

      сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!

      Мы

      с лицом, как заспанная простыня,

      с губами, обвисшими, как люстра,

      мы,

      каторжане города-лепрозория,

      где золото и грязь изъязвили проказу, –

      мы чище венецианского лазорья,

      морями и солнцами омытого сразу!

      Плевать, что нет

      у Гомеров и Овидиев

      людей, как мы;

      от копоти в оспе.

      Я знаю –

      солнце померкло б, увидев

      наших душ золотые россыпи!

      Жилы и мускулы – молитв верней.

      Нам ли вымаливать милостей времени!

      Мы –

      каждый –

      держим в своей пятерне

      миров приводные ремни!

      Это взвело на Голгофы аудиторий

      Петрограда, Москвы, Одессы,