Облако в штанах. Владимир Маяковский

моя.

      Моя любовница рыжеволосая.

      За экипажем

      крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая.

      Венчается автомобильным гаражем,

      целуется газетными киосками,

      а шлейфа млечный путь моргающим пажем

      украшен мишурными блестками.

      А я?

      Несло же, палимому, бровей коромысло

      из глаз колодцев студеные ведра.

      В шелках озерных ты висла,

      янтарной скрипкой пели бедра?

      В края, где злоба крыш,

      не кинешь блесткой песни.

      В бульварах я тону, тоской песков овеян:

      ведь это ж дочь твоя  –

      моя песня

      в чулке ажурном

      у кофеен!

1913

      III. Несколько слов о моей маме

      У меня есть мама на васильковых обоях.

      А я гуляю в пестрых павах,

      вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу.

      Заиграет вечер на гобоях ржавых,

      подхожу к окошку,

      веря,

      что увижу опять

      севшую

      на дом

      тучу.

      А у мамы больной

      пробегают народа шорохи

      от кровати до угла пустого.

      Мама знает –

      это мысли сумасшедшей ворохи

      вылезают из-за крыш завода Шустова.

      И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой,

      окровавит гаснущая рама,

      я скажу,

      раздвинув басом ветра вой:

      «Мама.

      Если станет жалко мне

      вазы вашей муки,

      сбитой каблуками облачного танца,  –

      кто же изласкает золотые руки,

      вывеской заломленные у витрин Аванцо?..»

1913

      IV. Несколько слов обо мне самом

      Я люблю смотреть, как умирают дети.

      Вы прибоя смеха мглистый вал заметили

      за тоски хоботом?

      А я –

      в читальне улиц –

      так часто перелистывал гроба том.

      Полночь

      промокшими пальцами щупала

      меня

      и забитый забор,

      и с каплями ливня на лысине купола

      скакал сумасшедший собор.

      Я вижу, Христос из иконы бежал,

      хитона оветренный край

      целовала, плача, слякоть.

      Кричу кирпичу,

      слов исступленных вонзаю кинжал

      в неба распухшего мякоть:

      «Солнце!

      Отец мой!

      Сжалься хоть ты и не мучай!

      Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней.

      Это душа моя

      клочьями порванной тучи

      в выжженном небе

      на ржавом кресте колокольни!

      Время!

      Хоть ты, хромой богомаз,

      лик намалюй мой

      в божницу уродца века!

      Я одинок, как последний глаз

      у идущего к слепым человека!»

1913

      Нате!

      Через час отсюда в чистый переулок

      вытечет по человеку ваш обрюзгший жир,

      а я вам открыл столько стихов шкатулок,

      я – бесценных слов мот и транжир.

      Вот вы,