Плавающая черта. Повести. Алексей Смирнов

уже к демьяновой ухе расслабленности, добродушия, смирения и панибратства. Дородный приземистый бюргер в домашних брюках и замшевой курточке поверх подтяжек. Карман ему что-то оттягивало. Туфли, однако, были из кожи, которая в лучшие времена образовывала крайнюю плоть кита. Не приходилось сомневаться и в натуральности пивного брюха. Бородавочником он назывался по праву вдвойне, напоминая рожей хряка и будучи украшен пятью не бородавками даже – наростами, по два на брылах, и последний сидел во лбу левее от центра на пару его же пальцев, которые смахивали даже не на классические сардельки – кусманы толстой свиной колбасы.

      Пошарив глазками, как будто впервые был здесь, Папаша сел на толчок.

      – Как поживаете, господин Биркен? – спросил он деловито. – Успели обжиться?

      – Вам предстоят серьезнейшие неприятности, – отозвался я.

      – Да бросьте, – крякнул он и отмахнулся. – Кто мне что сделает? Неужели мой вид не убеждает вас, что я вам и канцлер, и кайзер, и фюрер, и все мировое правительство? Давайте останемся деловыми людьми, Биркен. Если, конечно, вы живой человек.

      – Если вы мне уступите горшок, я готов доказать.

      Он так расхохотался, что я на миг почувствовал себя Чаплиным. Пришлось пару минут подождать.

      – Лучше назовите мне вашу гендерную идентичность, – попросил он наконец, утирая слезы.

      – Теперь уже вы отличились. Файерволл считал ее на подступах к зданию.

      – То-то и оно, что не считал. Назовите, это в ваших же интересах.

      Я пожал плечами.

      – Извольте. Либерал-натурал с активным садо-бисексуальным радикалом и латентным трансгендерным комплексом.

      Папаша Бородавочник помолчал. Потом поморщился и потер загривок.

      – Ломит, как погода меняется, – пожаловался он.

      – Может, приляжете?

      Папаша взглянул на меня исподлобья. Затем неуклюже поднялся на ноги. Рыгнул, обдав меня приторным ароматом венских пирожных. Я решил, что он и правда вытянется на тюремной шконке, но Папаша полез в карман и вынул огромные примитивные клещи.

      Проворству Папаши могли позавидовать гепард и хамелеон. Дикость заточения в том, что сдачи не дать. Я мужчина довольно видный, какой бы мне гендер ни записали: плечи Атланта, одежда лопается, пудовые кулаки. Челюстью можно убить. Грудь такая, что орденская планка потеряется, хотя нам не положено не то что носить, но даже хранить ордена. И вот на меня наскакивает сущий кабан, а я не могу прихватить его за щеки и разорвать рыло. То есть можно, иные так и делали, но удовольствие бывало недолгим, а почести – посмертными. Абсурдное положение: Папаша распластал меня на лежаке и захватил клещами средний палец, который длиннее, а я не возражал и позволял непристойности нарастать. Сцена становилась все более интимной.

      С Папаши Бородавочника закапала сахарная слюна.

      – Биркен! – хрипел он. – Биркен!..

      Палец