Послеполуденная Изабель. Дуглас Кеннеди

хотя бы малейшее представление о том, как построить с нуля такое грандиозное вымышленное предприятие). А еще я хотел спросить Изабель, как развивается ее беременность; все, что было связано с этой женщиной, по-прежнему много значило для меня.

      Но я отбросил эту идею в сторону. И еще раз сказал себе: все кончено. Она ясно дала это понять в своем последнем письме. Надо просто принять это как данность. И не зацикливаться на мысли, неоднократно посещавшей меня в течение той сумасшедшей недели с Шивон: вся эта безумная ненасытная похоть лишь высвечивала боль расставания с Изабель. Секс с ней никогда не был просто сексом. В нем чувствовалась любовь… даже если она никогда не могла произнести это слово, говоря о нас.

      Я подумывал ограничиться хотя бы рождественской открыткой. Но решил, что будет лучше уважить ее настойчивую просьбу прекратить всякие контакты.

      Занятия в юридической школе возобновились через несколько дней после наступления Нового года. Все вернулось в прежнее русло – аскетическое, монашеское. Я привычно погрузился в учебу. Шли месяцы. В начале апреля зима отступила, намекнув на скорую весну. И вдруг, спустя считанные дни, ртутный столб пополз вниз, и невесть откуда взявшаяся метель обрушилась на Бостон и его окрестности на тридцать шесть часов. Густая пелена белых хлопьев, спускающаяся сверху, небесным ластиком стирала периферийное зрение. Передвижение по городу было ограничено, да и почти невозможно. Занятия отменили. Работу общественного транспорта приостановили. Автомобилистам запретили выезжать на дороги, пока не закончится снежная Ниагара.

      На второй день меня одолел синдром замкнутого пространства. Я нацепил тяжелые ботинки, свой единственный толстый свитер, куртку, шарф, перчатки и бросил вызов внешнему миру. Похоже, во всем городе только я один оказался дураком, решившимся на столь экстремальную вылазку. Но я все-таки добрался до юридической школы. Входная дверь была не заперта, и я ввалился внутрь, с ног до головы облепленный снегом, который тотчас начал таять в жарко натопленном помещении. В вестибюле стоял торговый автомат, где за четверть доллара продавали жидкий кофе, горячий шоколад или поганый чай. Я предпочел шоколадный удар. Когда машина помочилась светло-коричневой жидкостью в хрупкий пластиковый стаканчик, я решил заглянуть в свой почтовый ящик, хотя и полагая, что он пуст.

      Но я ошибся.

      Меня ждало письмо. Французская марка, почтовый штемпель шестого округа Парижа, ее характерная каллиграфия черными чернилами. Мое сердце пропустило сразу несколько ударов. Я судорожно вскрыл конверт; моя естественная склонность к неизбежному плачевному исходу заставляла меня ожидать худшего. Я пробежал глазами текст, выделяя две контрольные отметки: вступительное приветствие и прощальную подпись. Первое было на английском языке:

      Дорогой Сэмюэль.

      А концовка на французском:

      Je t’embrasse très fort.

      Многообещающе.

      Я вчитался в то, что было написано между ними.

      Прости, пожалуйста, за опоздание с этим письмом. Моя дочь, Эмили Ирен де Монсамбер,