Имеющий уши, да услышит. Татьяна Степанова

него лорнет и… нет, не веер.

      Она никогда не пользовалась веером и не носила его с собой, как и прочую дамскую модную дребедень. Она достала маленькую походную чернильницу, перо и свой дневник.

      Многое хотелось записать, но она раздумывала: а надо ли это делать? После арестов и обысков, ночных визитов жандармов, что бесконечно сотрясали Москву и Петербург вслед за декабрьскими событиями прошлого года… как это русские теперь говорят… не всякое лыко в строку пишется… Пусть она иностранка, английская гувернантка, однако в России в нынешние времена никто не застрахован от жандармского произвола.

      В общем-то, все события прошлого года касались в большей степени не ее, Клер, а Юлии Борисовны Посниковой. Ее встреча на весеннем балу с молодым красавцем Петром Каховским в Петербурге. Они только вернулись из Италии в Россию, и это был первый бал Юлии после ее траура по умершему мужу – обер-прокурору. И вот сразу роман и пылкий любовник. И страсть, ставшая чем-то бо́льшим, чем простой адюльтер сорокалетней красивой дамы-вдовы и гвардейского офицера-бретера.

      Клер наблюдала их роман со стороны и думала, что вскоре все кончится новым браком Юлии Борисовны, дело к этому шло.

      Но в декабре произошли известные события на Сенатской площади. И все изменилось в одночасье.

      Они в то время жили в Москве, перед восстанием на Сенатской Петр Каховский заставил Юлию вместе с детьми и домочадцами уехать из Петербурга в их московский дом, словно знал или предчувствовал…

      Когда его арестовали и заключили в Петропавловскую крепость… И все месяцы несвободы – зиму, весну, начало лета… о мой бог…

      Тяжело об этом вспоминать… А писать в дневнике? Ей, иностранке?

      Клер обмакнула перо в чернильницу и написала:

      «Косые лучи заходящего солнца освещали темные леса за Москвой-рекой и саму беседку, каждый лист был полон солнца, подобно алмазу, сверкающему всеми оттенками»[4].

      В кустах, окружающих беседку плотной стеной, хрустнула ветка. И еще раз…

      Клер посадила кляксу на страницу.

      Красногрудая птичка-малиновка, словно преследуя Клер, выпорхнула из кустов и села на мраморные перила беседки, кося на молодую темноволосую женщину в черном платье из тафты глазом-бусинкой.

      Малиновка моя…

      Так звал ее он, Байрон…

      За ее пунцовый румянец на щеках в шестнадцать лет…

      За сладкий голос, когда она пела ему у клавикордов…

      Румянец сменился пепельной нездоровой бледностью, когда умерла их девочка, дочка…

      А голос так и остался – прекрасный оперный голос, колоратурное меццо-сопрано… Она пела и здесь, в Иславском, куда они переехали в мае из московского дома, вечерами, еще до отъезда Юлии в Петербург.

      Снова в кустах хрустнула ветка…

      Клер невольно обернулась – кто там? Что за животные водятся здесь, в этих русских лесах? Олени? Как в английских парках?

      Весь июнь Юлия Борисовна состояла в активной тайной переписке с петербургской родней и теми, кому она платила, по ее словам, немалые

4

Из пятого «русского» дневника Клер Клермонт.