Имеющий уши, да услышит. Татьяна Степанова

осмотр.

      Гамбс со страдальческой гримасой на лице наклонился.

      – До чего же доходит существо человеческое в жестокости своей к ближнему и слабому, – посетовал он, передавая окровавленный подсвечник Комаровскому.

      – Это их вещь? Дешевое изделие. Вряд ли убийца принес с собой подсвечник, схватил тот, что стоял у кровати. Вы, Христофор Бонифатьевич, в доме сказали мне, будто она уже умерла, когда ее тело начали истязать?

      – Да. Такая рана. – Гамбс осматривал рану на лице Аглаи. – И опять у нас удар большой силы и тяжелое острое лезвие. Топор был в руках убийцы, здесь это видно!

      – Убийца ей волосы тумбой к полу пришпилил, выходит, был не уверен, что она мертва, хотел ее обездвижить.

      – То была агония, она могла биться головой об пол.

      – Какое удовольствие насиловать труп?

      – Извращенное. – Гамбс глянул на тело девушки. – И потом повторяю – она, возможно, еще жива была в тот момент, умирала, когда он терзал ее.

      – Осмотрите ее женское естество, – тихо попросил Комаровский.

      Гамбс начал молча это делать – уже визуально, без инструментов.

      Комаровский отвернулся к окну. Смотрел на полную луну, что заглядывала в пыльное окно каретного сарая, плывя в дымке легких туч над парком, каналом и прудами. Тихая, благодатная августовская ночь – живительная прохлада в предвкушении дневного палящего зноя…

      – Я следов плотских, оставленных убийцей в ходе насилия, не нахожу, – сказал Гамбс. – Кажется мне, что это был необычный акт соития.

      – Убийца изнасиловал жертву при помощи медного подсвечника? – глухо спросил Комаровский.

      – Да, причем произвел действия, которые с женским полом как бы не приняты, хотя… все это дело вкуса, конечно.

      – И о чем это может говорить?

      Гамбс пожал плечами.

      – О том, что убийца страдает душевной болезнью? Или что он буйно помешанный? – спросил Комаровский. – Или же он – разнузданное похотливое животное, раб своих самых низменных инстинктов?

      – Это вопросы душевного здоровья и морали, Евграф Федотович, а мы с вами материальными делами заняты этой ночью – осмотром тел.

      – Водятся сумасшедшие в здешней округе?

      – Не знаю. Подобные вопросы далеки от сферы моих деловых и научных интересов, уж не прогневайтесь.

      В дверь каретного сарая постучали.

      Комаровский сам открыл запертую на засов дверь, вышел и прислонился к ней спиной. Его денщик Вольдемар кого-то тайно под покровом ночи привел к сараю.

      Клер Клермонт этого человека узнала бы. Он уже появлялся – накануне во время той самой «безобразной сцены», что разыгралась здесь в Иславском. И вот сейчас он стоял у каретного сарая.

      – А, это ты опять, – бросил ему Комаровский. – Как там тебя, я забыл?

      – Захар я Сукин, ваше сиятельство, – истово шепотом отрапортовал пришедший.

      – Не из дворовых ты людей генерала Александра Сукина, коменданта Петропавловской крепости в Петербурге?

      – Никак нет, ваше сиятельство, –